Неточные совпадения
У повара Томилин поселился тоже в мезонине, только более светлом и чистом. Но он в несколько
дней загрязнил комнату кучами книг; казалось, что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все
время уроков, он не вставал со своей неопрятной постели.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько
дней до его отъезда, во
время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух
дней он не выбрал
времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Затем он вспомнил, что в кармане его лежит письмо матери, полученное
днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти в городские головы. Лидия будет дочерью городского головы. Возможно, что, со
временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать в комическом тоне.
Он весь
день прожил под впечатлением своего открытия, бродя по лесу, не желая никого видеть, и все
время видел себя на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги, чувствовал атлас их кожи на губах, на щеках своих и слышал свой голос: «Я тебя люблю».
Он чувствовал себя растерявшимся, но в то же
время чувствовал, что для него наступили
дни отдыха, в котором он уже нуждался.
— А я тут шестой
день, — говорил он негромко, как бы подчиняясь тишине дома. — Замечательно интересно прогулялся по милости начальства, больше пятисот верст прошел. Песен наслушался — удивительнейших! А отец-то, в это
время, — да-а… — Он почесал за ухом, взглянув на Айно. — Рано он все-таки…
— Вот вы пишете: «Двух станов не боец» — я не имею желания быть даже и «случайным гостем» ни одного из них», — позиция совершенно невозможная в наше
время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его знанием России, любовью к ней. Любовь, как вера, без
дел — мертва!
Разнотонность его настроения с настроением Варвары в Москве не обнаруживалась так часто и открыто, как во
время путешествия; оба они занялись житейским
делом, одинаково приятным для них.
— Видел я в Художественном «На
дне», — там тоже Туробоев, только поглупее. А пьеса — не понравилась мне, ничего в ней нет, одни слова. Фельетон на тему о гуманизме. И — удивительно не ко
времени этот гуманизм, взогретый до анархизма! Вообще — плохая химия.
Написал жене, что задержится по
делам неопределенное
время, умолчав о том, что был болен.
С этого
дня время, перегруженное невероятными событиями, приобрело для Самгина скорость, которая напомнила ему гимназические уроки физики: все, и мелкое и крупное, мчалось одинаково быстро, как падали разновесные тяжести в пространстве, из которого выкачан воздух.
— Вижу, что ты к беседе по душам не расположен, — проговорил он, усмехаясь. — А у меня
времени нет растрясти тебя. Разумеется, я — понимаю: конспирация! Третьего
дня Инокова встретил на улице, окликнул даже его, но он меня не узнал будто бы. Н-да. Между нами — полковника-то Васильева он ухлопал, — факт! Ну, что ж, — прощай, Клим Иванович! Успеха! Успехов желаю.
— А я собралась на панихиду по губернаторе. Но
время еще есть. Сядем. Послушай, Клим, я ничего не понимаю! Ведь дана конституция, что же еще надо? Ты постарел немножко: белые виски и очень страдальческое лицо. Это понятно — какие
дни! Конечно, он жестоко наказал рабочих, но — что ж делать, что?
— Вася! — ответил он, виновато разводя руками. — Он все раздает, что у него ни спроси. Третьего
дня позволил лыко драть с молодых лип, — а вовсе и не
время лыки-то драть, но ведь мужики — не взирают…
«Мне тоже надо сделать выводы из моих наблюдений», — решил он и в свободное
время начал перечитывать свои старые записки. Свободного
времени было достаточно, хотя
дела Марины постепенно расширялись, и почти всегда это были странно однообразные
дела: умирали какие-то вдовы, старые
девы, бездетные торговцы, отказывая Марине свое, иногда солидное, имущество.
В конце зимы он поехал в Москву, выиграл в судебной палате процесс, довольный собою отправился обедать в гостиницу и, сидя там, вспомнил, что не прошло еще двух лет с того
дня, когда он сидел в этом же зале с Лютовым и Алиной, слушая, как Шаляпин поет «Дубинушку». И еще раз показалось невероятным, что такое множество событий и впечатлений уложилось в отрезок
времени — столь ничтожный.
Она ушла во флигель, оставив Самгина довольным тем, что
дело по опеке откладывается на неопределенное
время. Так оно и было, — протекли два месяца — Марина ни словом не напоминала о племяннике.
Самгин взглянул в неряшливую серую бороду на бледном, отечном лице и сказал, что не имеет
времени, просит зайти в приемные часы. Человек ткнул пальцем в свою шапку и пошел к дверям больницы, а Самгин — домой, определив, что у этого человека, вероятно, мелкое уголовное
дело. Человек явился к нему ровно в четыре часа, заставив Самгина подумать...
— Нуте-с, не будем терять
время зря. Человек я как раз коммерческий, стало быть — прямой. Явился с предложением, взаимно выгодным. Можете хорошо заработать, оказав помощь мне в серьезном
деле. И не только мне, а и клиентке вашей, сердечного моего приятеля почтенной вдове…
Доживая последние
дни в Париже, он с утра ходил и ездил по городу, по окрестностям, к ночи возвращался в отель, отдыхал, а после десяти часов являлась Бланш и между
делом, во
время пауз, спрашивала его: кто он, женат или холост, что такое Россия, спросила — почему там революция, чего хотят революционеры.
Преступление открыто при таких обстоятельствах: обычно по воскресеньям М. П. Зотова закрывала свой магазин церковной утвари в два часа
дня, но вчера торговцы Большой Торговой улицы были крайне удивлены тем, что в обычное
время магазин не закрыт, хотя ни покупателей, ни хозяйки не замечалось в нем.
Он был уверен, что достаточно хорошо изучил провинциалов во
время поездок по
делам московского патрона и Марины.
— Ведь вот я — почему я выплясываю себя пред вами? Скорее познакомиться хочется. Вот про вас Иван рассказывает как про человека в самом
деле необыкновенного, как про одного из таких, которые имеют несчастье быть умнее своего
времени… Кажется, так он сказал…
— Я, конечно, не отрицаю… Но «
делу время, а потехе — час». Вот наступил час потехи. Это — нормально.
«Да, у нее нужно бывать», — решил Самгин, но второй раз увидеть ее ему не скоро удалось, обильные, но запутанные
дела Прозорова требовали много
времени, франтоватый письмоводитель был очень плохо осведомлен, бездельничал, мечтал о репортаже в «Петербургской газете».
Но он почти каждый
день посещал Прозорова, когда старик чувствовал себя бодрее, работал с ним, а после этого оставался пить чай или обедать. За столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно рассказывал о жизни интеллигентов 70–80-х годов, он знавал почти всех крупных людей того
времени и говорил о них, грустно покачивая головою, как о людях, которые мужественно принесли себя в жертву Ваалу истории.
— Нет, он вообще веселый, но дома выдерживает стиль. У него нелады с женой, он женат. Она очень богатая, дочь фабриканта. Говорят — она ему денег не дает, а он — ленив,
делами занимается мало, стишки пишет, статейки в «Новом
времени».
— Сорок три
дня, 1225 рублей, а выдали нам на харчи за все
время 305 рублей. И — командуют: поезжайте в Либаву, там получите расчет и работу. А в Либаве предусмотрительно взяли у нас денежный документ да, сосчитав беженцами, отправили сюда.
А уж ежели мы, ваше благородие, от
дела нашего откачнулись в сторону и
время у вас до завтра много…
«Какое
дело ему до этих плотников и евреев? Почему он должен тратить
время и силы? Служение народу!
Он смотрел вслед быстро уходящему, закуривая папиросу, и думал о том, что в то
время, как «государству грозит разрушение под ударами врага и все должны единодушно, необоримой, гранитной стеной встать пред врагом», — в эти грозные
дни такие безответственные люди, как этот хлыщ и Яковы, как плотник Осип или Тагильский, сеют среди людей разрушительные мысли, идеи. Вполне естественно было вспомнить о ротмистре Рущиц-Стрыйском, но тут Клим Иванович испугался, чувствуя себя в опасности.
— Наши
дни — не
время для расширения понятий. Мы кружимся пред необходимостью точных формулировок, общезначимых, объективных. Разумеется, мы должны избегать опасности вульгаризировать понятия. Мы единодушны в сознании необходимости смены власти, эго уже — много. Но действительность требует еще более трудного — единства, ибо сумма данных обстоятельств повелевает нам отчислить и утвердить именно то, что способно объединить нас.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с немцами,
время шло стремительно,
дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
Сырым, после ночного дождя, осенним
днем, во
время отдыха, после нескольких минут тишины, на улице затренькала балалайка, зашелестел негромкий смех.