Неточные совпадения
Это было очень обидно слышать, возбуждало неприязнь к дедушке
и робость пред ним. Клим верил отцу: все хорошее выдумано — игрушки, конфеты,
книги с картинками, стихи — все. Заказывая обед, бабушка часто говорит кухарке...
Каждое утро, в девять часов, Клим
и Дронов поднимались в мезонин к Томилину
и до полудня сидели в маленькой комнате, похожей на чулан, куда в беспорядке брошены три стула, стол, железный умывальник, скрипучая деревянная койка
и множество
книг.
Он говорит о
книгах, пароходах, лесах
и пожарах, о глупом губернаторе
и душе народа, о революционерах, которые горько ошиблись, об удивительном человеке Глебе Успенском, который «все видит насквозь».
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала
и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито
и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с
книгой в руках, тень ее казалась тяжелей
и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки,
и обесцвечивала цветы, травы.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине, только более светлом
и чистом. Но он в несколько дней загрязнил комнату кучами
книг; казалось, что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли,
и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он не вставал со своей неопрятной постели.
На чердаке, в старинном окованном железом сундуке, он открыл множество интересных, хотя
и поломанных вещей: рамки для портретов, фарфоровые фигурки, флейту, огромную
книгу на французском языке с картинами, изображающими китайцев, толстый альбом с портретами смешно
и плохо причесанных людей, лицо одного из них было сплошь зачерчено синим карандашом.
Обняв ноги, он положил подбородок на колени, двигал челюстями
и не слышал, как вошел брат. Когда Клим спросил у него
книгу Некрасова, оказалось, что ее нет у Дмитрия, но отец обещал подарить ее.
Когда он рассказывал о прочитанных
книгах, его слушали недоверчиво, без интереса
и многого не понимали.
Иногда он
и сам не понимал: почему это интересная
книга, прочитанная им, теряет в его передаче все, что ему понравилось?
Дронов жил в мезонине, где когда-то обитал Томилин,
и комната была завалена картонами, листами гербария, образцами минералов
и книгами, которые Иван таскал от рыжего учителя.
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы
и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана
и, читая, покачивал головою вверх
и вниз, как бы выклевывая со страниц
книги странные факты
и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским. В
книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
Она редко
и не очень охотно соглашалась на это
и уже не рассказывала Климу о боге, кошках, о подругах, а задумчиво слушала его рассказы о гимназии, суждения об учителях
и мальчиках, о прочитанных им
книгах. Когда Клим объявил ей новость, что он не верит в бога, она сказала небрежно...
Томилина не любили
и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что рыжему учителю нравится это
и что он нарочно раздражает всех. Однажды писатель Катин, разругав статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но
книга упала на пол; Томилин сказал...
Обычные, многочисленные романы гимназистов с гимназистками вызывали у него только снисходительную усмешку; для себя он считал такой роман невозможным, будучи уверен, что юноша, который носит очки
и читает серьезные
книги, должен быть смешон в роли влюбленного.
— Очень метко, — похвалила мать, улыбаясь. — Но соединение вредных
книг с неприличными картинками — это уже обнаруживает натуру испорченную. Ржига очень хорошо говорит, что школа — учреждение, где производится отбор людей, способных так или иначе украсить жизнь, обогатить ее.
И — вот: чем бы мог украсить жизнь Дронов?
— Зачем ты, Иван, даешь читать глупые
книги? — заговорила Лидия. — Ты дал Любе Сомовой «Что делать?», но ведь это же глупый роман! Я пробовала читать его
и — не могла. Он весь не стоит двух страниц «Первой любви» Тургенева.
Его ночные думы о девицах принимали осязаемый характер, возбуждая в теле тревожное, почти болезненное напряжение, оно заставило Клима вспомнить устрашающую
книгу профессора Тарновского о пагубном влиянии онанизма, —
книгу, которую мать давно уже предусмотрительно
и незаметно подсунула ему.
Автор скучно рассказывал о любви Овидия
и Коринны, Петрарки
и Лауры, Данте
и Беатриче, Бокаччио, Фиаметты;
книга была наполнена прозаическими переводами элегий
и сонетов.
— Ты не понял? — удивился тот
и, открыв
книгу, прочитал одну из первых фраз предисловия автора...
Иногда эти голые мысли Клим представлял себе в форме клочьев едкого дыма, обрывков облаков; они расползаются в теплом воздухе тесной комнаты
и серой, грязноватой пылью покрывают
книги, стены, стекла окна
и самого мыслителя.
Это сопоставление понравилось Климу, как всегда нравились ему упрощающие мысли. Он заметил, что
и сам Томилин удивлен своим открытием, видимо — случайным. Швырнув тяжелую
книгу на койку, он шевелил бровями, глядя в окно, закинув руки за шею, под свой плоский затылок.
Томилин, видимо, богател, он не только чище одевался, но стены комнаты его быстро обрастали новыми
книгами на трех языках: немецком, французском
и английском.
Клим вспомнил слова Маргариты о матери
и, швырнув
книгу на пол, взглянул в рощу. Белая, тонкая фигура Лидии исчезла среди берез.
Было ясно, что
и Дмитрий, всегда поглощенный чтением толстых
книг, гордится умным братом.
И Дмитрий подробно рассказывал о никому неведомой
книге Ивана Головина, изданной в 1846 г. Он любил говорить очень подробно
и тоном профессора, но всегда так, как будто рассказывал сам себе.
Клим видел, что обилие имен
и книг, никому, кроме Дмитрия, не знакомых, смущает всех, что к рассказам Нехаевой о литературе относятся недоверчиво, несерьезно
и это обижает девушку. Было немножко жалко ее. А Туробоев, враг пророков, намеренно безжалостно пытался погасить ее восторги, говоря...
— В России говорят не о том, что важно, читают не те
книги, какие нужно, делают не то, что следует,
и делают не для себя, а — напоказ.
Клим услышал нечто полупонятное, как бы некий вызов или намек. Он вопросительно взглянул на девушку, но она смотрела в
книгу. Правая рука ее блуждала в воздухе, этой рукой, синеватой в сумраке
и как бы бестелесной, Нехаева касалась лица своего, груди, плеча, точно она незаконченно крестилась или хотела убедиться в том, что существует.
Когда она, кончив читать, бросила
книгу на кушетку
и дрожащей рукою налила себе еще ликера, Самгин, потирая лоб, оглянулся вокруг, как человек, только что проснувшийся. Он с удивлением почувствовал, что мог бы еще долго слушать звучные, но мало понятные стихи на чужом языке.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив
книгу на пол, он попытался заснуть
и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
Одеваясь, он сердито поднял с пола
книгу; стоя, прочитал страницу
и, швырнув
книгу на постель, пожал плечами.
Он играл ножом для разрезывания
книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из рук его
и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом
и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони на своих щеках, сухой
и быстрый поцелуй в губы
и торопливый шепот...
Она любила дарить ему
книги, репродукции с модных картин, подарила бювар, на коже которого был вытиснен фавн,
и чернильницу невероятно вычурной формы. У нее было много смешных примет, маленьких суеверий, она стыдилась их, стыдилась, видимо,
и своей веры в бога. Стоя с Климом в Казанском соборе за пасхальной обедней, она, когда запели «Христос воскресе», вздрогнула, пошатнулась
и тихонько зарыдала.
Говоря, он смотрел в потолок
и не видел, что делает Дмитрий; два тяжелых хлопка заставили его вздрогнуть
и привскочить на кровати. Хлопал брат
книгой по ладони, стоя среди комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим голосом, заикаясь, он сказал...
— Томилину — верю. Этот ничего от меня не требует, никуда не толкает. Устроил у себя на чердаке какое-то всесветное судилище
и — доволен. Шевыряется в
книгах, идеях
и очень просто доказывает, что все на свете шито белыми нитками. Он, брат, одному учит — неверию. Тут уж — бескорыстно, а?
А через несколько минут он, сняв тужурку, озабоченно вбивал гвозди в стены, развешивал картины
и ставил
книги на полки шкафа. Спивак настраивал рояль, Елизавета говорила...
Затем она заявила, что любит старый фарфор, хорошие переплеты
книг, музыку Рамо, Моцарта
и минуты перед грозой.
Было ясно, что она испытывает, выспрашивает. В ее глазах светится нечто измеряющее, взгляд ее щекочет лицо
и все более смущает. Некрасиво выпучив живот, Спивак рассматривала истрепанную
книгу с оторванным переплетом.
Даже
и после этого утверждения Клим не сразу узнал Томилина в пыльном сумраке лавки, набитой
книгами. Сидя на низеньком, с подрезанными ножками стуле, философ протянул Самгину руку, другой рукой поднял с пола шляпу
и сказал в глубину лавки кому-то невидимому...
— Когда роешься в
книгах — время течет незаметно,
и вот я опоздал домой к чаю, — говорил он, выйдя на улицу, морщась от солнца. В разбухшей, измятой шляпе, в пальто, слишком широком
и длинном для него, он был похож на банкрота купца, который долго сидел в тюрьме
и только что вышел оттуда. Он шагал важно, как гусь, держа руки в карманах, длинные рукава пальто смялись глубокими складками. Рыжие щеки Томилина сыто округлились, голос звучал уверенно,
и в словах его Клим слышал строгость наставника.
— Давно. Должен сознаться, что я… редко пишу ему. Он отвечает мне поучениями, как надо жить, думать, веровать. Рекомендует
книги… вроде бездарного сочинения Пругавина о «Запросах народа
и обязанностях интеллигенции». Его письма кажутся мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб я унаследовал те привычки думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой
и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы на его голове были смазаны маслом
и лежали гладко. В одной руке он держал узенькую
и длинную
книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал дьякону...
— Ну — здравствуйте! — обратился незначительный человек ко всем. Голос у него звучный,
и было странно слышать, что он звучит властно. Половина кисти левой руки его была отломлена, остались только три пальца: большой, указательный
и средний. Пальцы эти слагались у него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая правой рукой узенькие страницы крупно исписанной
книги, левой он непрерывно чертил в воздухе затейливые узоры, в этих жестах было что-то судорожное
и не сливавшееся с его спокойным голосом.
Философ решительно черкнул изуродованной рукой по столу
и углубился в
книгу, перелистывая ее страницы.
Дома на столе Клим нашел толстое письмо без марок, без адреса, с краткой на конверте надписью: «К.
И. Самгину». Это брат Дмитрий извещал, что его перевели в Устюг,
и просил прислать
книг. Письмо было кратко
и сухо, а список
книг длинен
и написан со скучной точностью, с подробными титулами, указанием издателей, годов
и мест изданий; большинство
книг на немецком языке.
И ушла, оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы
книги на столе
и помог Самгину возмутиться.
— Разве ты со зла советовал мне читать «Гигиену брака»? Но я не читала эту
книгу, в ней ведь, наверное, не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка
и не гожусь для здорового, уравновешенного человека. Мне казалось, что я найду в тебе человека, который поможет… впрочем, я не знаю, чего ждала от тебя.
В девять часов утра она уходила в школу, являлась домой к трем; от пяти до семи гуляла с ребенком
и книгой в саду, в семь снова уходила заниматься с любителями хорового пения; возвращалась поздно.
С той поры он почти сорок лет жил, занимаясь историей города, написал
книгу, которую никто не хотел издать, долго работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное для себя
и зачислила автора в ряды людей неблагонадежных.
Жил Козлов торговлей старинным серебром
и церковными старопечатными
книгами.