Неточные совпадения
Когда герои
были уничтожены, они — как это всегда бывает — оказались виновными в том, что, возбудив надежды, не
могли осуществить их. Люди, которые издали благосклонно следили за неравной борьбой,
были угнетены поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня
могли только скомпрометировать.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что
есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который
может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но
было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
По ее рассказам, нищий этот
был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя
мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
Он, должно
быть, неумный, даже хорошую жену не
мог выбрать, жена у него маленькая, некрасивая и злая.
Он смущался и досадовал, видя, что девочка возвращает его к детскому, глупенькому, но он не
мог, не умел убедить ее в своей значительности; это
было уже потому трудно, что Лида
могла говорить непрерывно целый час, но не слушала его и не отвечала на вопросы.
— Вена —
есть, оттуда — стулья, а Кишинев,
может, только в географии.
Это
было единственное объяснение, которое он
мог найти, но тут память подсказала ему сцену с Томилиным, он безмысленно задумался, рассматривая эту сцену, и уснул.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не
мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это
было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
— Да —
был ли мальчик-то,
может, мальчика-то и не
было?
«
Был!» — хотел крикнуть Клим и не
мог.
— Вот уж почти два года ни о чем не
могу думать, только о девицах. К проституткам идти не
могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить.
Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
«
Может, мальчика-то и не
было?»
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен
был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не
может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас
есть категория людей, которых не
мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
«
Был ли мальчик-то?
Может, мальчика-то и не
было?»
— Странно, что существуют люди, которые
могут думать не только о себе. Мне кажется, что в этом
есть что-то безумное. Или — искусственное.
— Я отношусь к Лиде дружески, и, естественно, меня несколько пугает ее история с Макаровым, человеком, конечно, не достойным ее.
Быть может, я говорил с нею о нем несколько горячо, несдержанно. Я думаю, что это — все, а остальное — от воображения.
— Слышала я, что товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И
есть у них эдакое упрямство… не
могу сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
— Мне даже не верится, что
были святые женщины, наверно, это старые девы — святые-то, а
может, нетронутые девицы.
—
Есть лишний билет в оперу — идешь? Я взял для себя, но не
могу идти, идут Марина и Кутузов.
— Когда я
пою — я
могу не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не
мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей
быть жестокими в любви, он спросил себя...
Оборвав фразу, она помолчала несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя, что сегодня он смотрит на девушку не своими глазами; нет, она ничем не похожа на Лидию, но
есть в ней отдаленное сходство с ним. Он не
мог понять, приятно ли это ему или неприятно.
«Да —
был ли мальчик-то?
Быть может — не
было мальчика?»
— У нас ухо забито шумом каменных городов, извозчиками, да, да! Истинная, чистая музыка
может возникнуть только из совершенной тишины. Бетховен
был глух, но ухо Вагнера слышало несравнимо хуже Бетховена, поэтому его музыка только хаотически собранный материал для музыки. Мусоргский должен
был оглушаться вином, чтоб слышать голос своего гения в глубине души, понимаете?
Он
был крепко, органически убежден, что ошибаются и те и другие, он не
мог думать иначе, но не усваивал, для которой группы наиболее обязателен закон постепенного и мирного развития жизни.
— Я, должно
быть, немножко поэт, а
может, просто — глуп, но я не
могу… У меня — уважение к женщинам, и — знаешь? — порою мне думается, что я боюсь их. Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И не страх заразиться, не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
— Ты знаешь, — в посте я принуждена
была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на этом. Что
могла бы я сказать ему?
Климу показалось, что мать ухаживает за Варавкой с демонстративной покорностью, с обидой, которую она не
может или не хочет скрыть. Пошумев полчаса,
выпив три стакана чая, Варавка исчез, как исчезает со сцены театра, оживив пьесу, эпизодическое лицо.
— От этого ее не
могли отучить в школе. Ты думаешь — злословлю? Завидую? Нет, Клим, это не то! — продолжала она, вздохнув. — Я думаю, что
есть красота, которая не возбуждает… грубых мыслей, —
есть?
Клим остановился. Ему не хотелось видеть ни Лютова, ни Макарова, а тропа спускалась вниз, идя по ней, он неминуемо
был бы замечен. И подняться вверх по холму не хотелось, Клим устал, да все равно они услышали бы шум его шагов. Тогда они
могут подумать, что он подслушивал их беседу. Клим Самгин стоял и, нахмурясь, слушал.
Это не
было похоже на тоску, недавно пережитую им, это
было сновидное, тревожное ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли
были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он должен в чем-то сознаться пред собою, но не
мог и боялся понять: в чем именно?
— Но — это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Беме. И науку мы не
можем понимать иначе как метафизику, — для меня, например, математика
суть мистика цифр, а проще — колдовство.
Ее ласковый тон не удивил, не обрадовал его — она должна
была сказать что-нибудь такое,
могла бы сказать и более милое. Думая о ней, Клим уверенно чувствовал, что теперь, если он
будет настойчив, Лидия уступит ему. Но — торопиться не следует. Нужно подождать, когда она почувствует и достойно оценит то необыкновенное, что возникло в нем.
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней
есть даже что-то безумное. Я не
могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые не хотят — пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
— О, боже мой,
можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже
была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
Но, просматривая идеи, знакомые ему, Клим Самгин не находил ни одной удобной для него, да и не
мог найти, дело шло не о заимствовании чужого, а о фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи, что они — чужие, не говоря о том, что многие из них
были органически враждебны, а иные — наивны до смешного, какова, например, идея Макарова.
И хуже всего
было то, что Клим не
мог ясно представить себе, чего именно хочет он от беременной женщины и от неискушенной девушки?
В течение пяти недель доктор Любомудров не
мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент не
мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он не
был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Медленные пальцы маленького музыканта своеобразно рассказывали о трагических волнениях гениальной души Бетховена, о молитвах Баха, изумительной красоте печали Моцарта. Елизавета Спивак сосредоточенно шила игрушечные распашонки и тугие свивальники для будущего человека. Опьяняемый музыкой, Клим смотрел на нее, но не
мог заглушить в себе бесплодных мудрствований о том, что
было бы, если б все окружающее
было не таким, каково оно
есть?
Иногда его жарко охватывало желание видеть себя на месте Спивака, а на месте жены его — Лидию.
Могла бы остаться и Елизавета, не
будь она беременна и потеряй возмутительную привычку допрашивать.
Это
было странно видеть, казалось, что все лицо дяди Хрисанфа, скользя вверх,
может очутиться на затылке, а на месте лица останется слепой, круглый кусок красной кожи.
И, подтверждая свою любовь к истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он должен
был играть Иудушку Головлева, как
пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в пьяном виде не
могла понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...