Неточные совпадения
Тогда несколько десятков решительных
людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же
были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося
на жизнь его отца званием почетного гражданина.
Он всегда говорил, что
на мужике далеко не уедешь, что
есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но
было странно, что доктор, тоже очень сильный
человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
По ее рассказам, нищий этот
был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал
людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои
на подкупы судей и хотя мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
Было очень трудно понять, что такое народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили в село
на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных
людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял читать при гостях, Клим спросил дедушку...
Из полукруглого окна
были видны вершины деревьев сада, украшенные инеем или снегом, похожим
на куски ваты; за деревьями возвышалась серая пожарная каланча,
на ней медленно и скучно кружился
человек в сером тулупе, за каланчою — пустота небес.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам
на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень,
человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
На чердаке, в старинном окованном железом сундуке, он открыл множество интересных, хотя и поломанных вещей: рамки для портретов, фарфоровые фигурки, флейту, огромную книгу
на французском языке с картинами, изображающими китайцев, толстый альбом с портретами смешно и плохо причесанных
людей, лицо одного из них
было сплошь зачерчено синим карандашом.
Вскочила и, быстро пробежав по бревнам, исчезла, а Клим еще долго сидел
на корме лодки, глядя в ленивую воду, подавленный скукой, еще не испытанной им, ничего не желая, но догадываясь, сквозь скуку, что нехорошо
быть похожим
на людей, которых он знал.
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю:
человек, ни
на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это
было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как
было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и
людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые
люди в потертых мундирах смотрели
на него так, как будто он
был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне
на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
На его волосатом лице маленькие глазки блестели оживленно, а Клим все-таки почему-то подозревал, что
человек этот хочет казаться веселее, чем он
есть.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он
был похож
на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые
люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены.
Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
Макаров находил, что в этом
человеке есть что-то напоминающее кормилицу, он так часто говорил это, что и Климу стало казаться — да, Степа, несмотря
на его бороду, имеет какое-то сходство с грудастой бабой, обязанной молоком своим кормить чужих детей.
Только Иван Дронов требовательно и как-то излишне визгливо ставил вопросы об интеллигенции, о значении личности в процессе истории. Знатоком этих вопросов
был человек, похожий
на кормилицу; из всех друзей писателя он казался Климу наиболее глубоко обиженным.
Там явился длинноволосый
человек с тонким, бледным и неподвижным лицом, он
был никак, ничем не похож
на мужика, но одет по-мужицки в серый, домотканого сукна кафтан, в тяжелые, валяные сапоги по колено, в посконную синюю рубаху и такие же штаны.
— Этому вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда
будут разделять
людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к
человеку. Во всех системах мышления о мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма; в идеализме их больше, чем в системе, противостоящей ему.
Тогда этот петушиный крик показался Климу смешным, а теперь носатая девица с угрями
на лице казалась ему несправедливо обиженной и симпатичной не только потому, что тихие, незаметные
люди вообще
были приятны: они не спрашивали ни о чем, ничего не требовали.
— Старый топор, — сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало
на горничную Феню, она смотрела
на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно, как будто
люди эти способны
были поджечь дом.
Клим шел во флигель тогда, когда он узнавал или видел, что туда пошла Лидия. Это значило, что там
будет и Макаров. Но, наблюдая за девушкой, он убеждался, что ее притягивает еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь в углу, она куталась, несмотря
на дымную духоту, в оранжевый платок и смотрела
на людей, крепко сжав губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось, что в этом взгляде да и вообще во всем поведении Лидии явилось нечто новое, почти смешное, какая-то деланная вдовья серьезность и печаль.
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть
на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой жил этот
человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он
пьет, так должен и развратничать, это ясно.
На стене, над комодом,
была прибита двумя гвоздями маленькая фотография без рамы, переломленная поперек, она изображала молодого
человека, гладко причесанного, с густыми бровями, очень усатого, в галстуке, завязанном пышным бантом. Глаза у него
были выколоты.
— Красота более всего необходима нам, когда мы приближаемся к женщине, как животное к животному. В этой области отношений красота возникла из чувства стыда, из нежелания
человека быть похожим
на козла,
на кролика.
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные
на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря
на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что
люди изменяются внезапно, прыжками, как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не
было, она перепрыгивала с черты
на черту. Так же и
человек: еще вчера он
был таким же, как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая черта.
Клим почувствовал себя умиленным. Забавно
было видеть, что такой длинный
человек и такая огромная старуха живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены
на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка в футляре. Макарова уложили
на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел
на стул и говорил...
Климу давно и хорошо знакомы
были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой
на улицах
люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что в домах говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили о Варавке в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Клим быстро вспомнил ряд признаков, которые убедили его, что это так и
есть: Лидия боится любви, она привила свой страх Макарову и поэтому виновна в том, что заставила
человека покуситься
на жизнь свою.
Непривычен
был подавленный шум города, слишком мягки и тупы удары лошадиных копыт по деревянной мостовой, шорох резиновых и железных шин
на колесах экипажей почти не различался по звуку, голоса
людей звучали тоже глухо и однообразно.
Среди этих домов
люди, лошади, полицейские
были мельче и незначительнее, чем в провинции,
были тише и покорнее. Что-то рыбье, ныряющее заметил в них Клим, казалось, что все они судорожно искали, как бы поскорее вынырнуть из глубокого канала, полного водяной пылью и запахом гниющего дерева. Небольшими группами
люди останавливались
на секунды под фонарями, показывая друг другу из-под черных шляп и зонтиков желтые пятна своих физиономий.
У рояля, разбирая ноты, сидел маленький, сильно сутулый
человек в чалме курчавых волос, черные волосы отливали синевой, а лицо
было серое, с розовыми пятнами
на скулах.
Нехаева
была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно
было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец
на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные
на уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели
на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Ему приятно
было видеть задумчивость
на бородатом лице студента, когда Кутузов слушал музыку, приятна
была сожалеющая улыбка, грустный взгляд в одну точку, куда-то сквозь
людей, сквозь стену.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу
на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве
людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
Потер озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только играла роль
человека, зараженного пессимизмом, играла для того, чтоб, осветив себя необыкновенным светом, привлечь к себе внимание мужчины. Так поступают самки каких-то насекомых. Клим Самгин чувствовал, что к радости его открытия примешивается злоба
на кого-то. Трудно
было понять:
на Нехаеву или
на себя? Или
на что-то неуловимое, что не позволяет ему найти точку опоры?
Особенно ценным в Нехаевой
было то, что она умела смотреть
на людей издали и сверху. В ее изображении даже те из них, о которых почтительно говорят, хвалебно пишут, становились маленькими и незначительными пред чем-то таинственным, что она чувствовала. Это таинственное не очень волновало Самгина, но ему
было приятно, что девушка, упрощая больших
людей, внушает ему сознание его равенства с ними.
— Что ж ты как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. — Молчал, молчал… Тебя считали серьезно думающим
человеком, а ты вдруг такое, детское. Не знаешь, как тебя понять. Конечно,
выпил, но ведь говорят: «Что у трезвого
на уме — у пьяного
на языке».
«В московском шуме
человек слышней», — подумал Клим, и ему
было приятно, что слова сложились как поговорка. Покачиваясь в трескучем экипаже лохматого извозчика, он оглядывался, точно
человек, возвратившийся
на родину из чужой страны.
— Чем ярче, красивее птица — тем она глупее, но чем уродливей собака — тем умней. Это относится и к
людям: Пушкин
был похож
на обезьяну, Толстой и Достоевский не красавцы, как и вообще все умники.
Из облака радужной пыли выехал бородатый извозчик, товарищи сели в экипаж и через несколько минут ехали по улице города, близко к панели. Клим рассматривал
людей; толстых здесь больше, чем в Петербурге, и толстые, несмотря
на их бороды,
были похожи
на баб.
—
На все вопросы, Самгин,
есть только два ответа: да и нет. Вы, кажется, хотите придумать третий? Это — желание большинства
людей, но до сего дня никому еще не удавалось осуществить его.
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она поняла, что у нее нет таланта для сцены. Это — хорошо. Но ей следует понять, что у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть
на себя как
на что-то исключительное и, может
быть, выучится… уважать
людей.
Подозрительно
было искусно сделанное матерью оживление, с которым она приняла Макарова; так она встречала только
людей неприятных, но почему-либо нужных ей. Когда Варавка увел Лютова в кабинет к себе, Клим стал наблюдать за нею. Играя лорнетом, мило улыбаясь, она сидела
на кушетке, Макаров
на мягком пуфе против нее.
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а не он говорит это? И, глядя
на товарища через очки, он думал, что мать — права: лицо Макарова — двойственно. Если б не его детские, глуповатые глаза, — это
было бы лицо порочного
человека. Усмехаясь, Клим сказал...
Лютов, крепко потирая руки, усмехался, а Клим подумал, что чаще всего, да почти и всегда, ему приходится слышать хорошие мысли из уст неприятных
людей. Ему понравились крики Лютова о необходимости свободы, ему казалось верным указание Туробоева
на русское неуменье владеть мыслью. Задумавшись, он не дослышал чего-то в речи Туробоева и
был вспугнут криком Лютова...
— Достоевский обольщен каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором
на параде,
на каторге-то
был. И всю жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный
человек у него «Идиот». Народа он не знал, о нем не думал.
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке
был похож
на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку,
было так хорошо видеть, что этот
человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
«Конечно, это она потому, что стареет и ревнует», — думал он, хмурясь и глядя
на часы. Мать просидела с ним не более получаса, а казалось, что прошло часа два.
Было неприятно чувствовать, что за эти полчаса она что-то потеряла в глазах его. И еще раз Клим Самгин подумал, что в каждом
человеке можно обнаружить простенький стерженек,
на котором
человек поднимает флаг своей оригинальности.
— Я нахожу интересных
людей наименее искренними, — заговорил Клим, вдруг почувствовав, что теряет власть над собою. — Интересные
люди похожи
на индейцев в боевом наряде, раскрашены, в перьях. Мне всегда хочется умыть их и выщипать перья, чтоб под накожной раскраской увидать
человека таким, каков он
есть на самом деле.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь
на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому
человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
Макаров говорил не обидно, каким-то очень убедительным тоном, а Клим смотрел
на него с удивлением: товарищ вдруг явился не тем
человеком, каким Самгин знал его до этой минуты. Несколько дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый
человек. Что это значит? Макаров
был для него
человеком, который сконфужен неудачным покушением
на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и смешным юношей, который все еще боится женщин.