Неточные совпадения
Я сказал, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд
на жизнь, ее цель и отношения. Сущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение
человека есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это легко, возможно и вечно. Но до сих пор я наслаждался только открытием новых мыслей, вытекающих из этого убеждения, и составлением блестящих планов нравственной, деятельной будущности; но жизнь моя шла все тем же мелочным, запутанным и праздным порядком.
Был тот особенный период весны, который сильнее всего действует
на душу
человека: яркое,
на всем блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и нежно-голубое небо с длинными прозрачными тучками.
Этот-то голос раскаяния и страстного желания совершенства и
был главным новым душевным ощущением в ту эпоху моего развития, и он-то положил новые начала моему взгляду
на себя,
на людей и
на мир божий.
Но что обо мне могли думать монахи, которые, друг за другом выходя из церкви, все глядели
на меня? Я
был ни большой, ни ребенок; лицо мое
было не умыто, волосы не причесаны, платье в пуху, сапоги не чищены и еще в грязи. К какому разряду
людей относили меня мысленно монахи, глядевшие
на меня? А они смотрели
на меня внимательно. Однако я все-таки шел по направлению, указанному мне молодым монахом.
И долго после этого молчал и сидел недвижно, только изредка поправляя полу армяка, которая все выбивалась из-под его полосатой ноги, прыгавшей в большом сапоге
на подножке калибера. Я уже думал, что и он думает про меня то же, что духовник, — то
есть, что такого прекрасного молодого
человека, как я, другого нет
на свете; но он вдруг обратился ко мне...
Еще с первого экзамена все с трепетом рассказывали про латинского профессора, который
был будто бы какой-то зверь, наслаждавшийся гибелью молодых
людей, особенно своекоштных, и говоривший будто бы только
на латинском или греческом языке.
Сначала мучило меня разочарование не
быть третьим, потом страх вовсе не выдержать экзамена, и, наконец, к этому присоединилось чувство сознания несправедливости, оскорбленного самолюбия и незаслуженного унижения; сверх того, презрение к профессору за то, что он не
был, по моим понятиям, из
людей comme il faut, — что я открыл, глядя
на его короткие, крепкие и круглые ногти, — еще более разжигало во мне и делало ядовитыми все эти чувства.
У Дубкова, напротив, руки
были маленькие, пухлые, загнутые внутрь, чрезвычайно ловкие и с мягкими пальцами; именно тот сорт рук,
на которых бывают перстни и которые принадлежат
людям, склонным к ручным работам и любящим иметь красивые вещи.
— Да и нельзя об нем ничего дурного думать, потому что он точно прекрасный
человек. И я его очень люблю и всегда
буду любить, несмотря
на его слабости.
Мне почему-то показалось, что именно потому, что Дмитрий слишком горячо заступался за Дубкова, он уже не любил и не уважал его, но не признавался в том из упрямства и из-за того, чтоб его никто не мог упрекнуть в непостоянстве. Он
был один из тех
людей, которые любят друзей
на всю жизнь, не столько потому, что эти друзья остаются им постоянно любезны, сколько потому, что раз, даже по ошибке, полюбив
человека, они считают бесчестным разлюбить его.
Так как я не знал, кому принадлежит поданная бутылка шампанского (она
была общая, как после мне объяснили), и я хотел угостить приятелей
на свои деньги, которые я беспрестанно ощупывал в кармане, я достал потихоньку десятирублевую бумажку и, подозвав к себе
человека, дал ему деньги и шепотом, но так, что все слышали, потому что молча смотрели
на меня, сказал ему, чтоб он принес, пожалуйста, уже еще полбутылочку шампанского.
Я в юности не только не любил отношений с
людьми, которые считали себя выше меня, но такие отношения
были для меня невыносимо мучительны, вследствие постоянного страха оскорбления и напряжения всех умственных сил
на то, чтобы доказать им свою самостоятельность.
Иленька
был добрый, очень честный и весьма неглупый молодой
человек, но он
был то, что называется малый с дурью;
на него беспрестанно находило, и, казалось, без всяких причин, какое-нибудь крайнее расположение духа — то плаксивость, то смешливость, то обидчивость за всякую малость; и теперь, как кажется, он находился в этом последнем настроении духа.
Я встал и поклонился ему, но Ивин, у которого
было три звезды
на зеленом фраке, не только не ответил
на мой поклон, но почти не взглянул
на меня, так что я вдруг почувствовал, что я не
человек, а какая-то не стоящая внимания вещь — кресло или окошко, или ежели
человек, то такой, который нисколько не отличается от кресла или окошка.
Он прекрасный
человек и
был очень ласков ко мне, — говорил я, желая, между прочим, внушить своему другу, что все это я говорю не вследствие того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем, — но, — продолжал я, — мысль о том, что
на меня могут смотреть, как
на княжну, которая живет у него в доме и подличает перед ним, — ужасная мысль.
Люди, которые любят так, любят всегда
на всю жизнь, потому что чем больше они любят, тем больше узнают любимый предмет и тем легче им любить, то
есть удовлетворять его желания.
Ну, а зимой, бог даст, в Петербург переедем, увидите
людей, связи сделаете; вы теперь у меня ребята большие, вот я сейчас Вольдемару говорил: вы теперь стоите
на дороге, и мое дело кончено, можете идти сами, а со мной, коли хотите советоваться, советуйтесь, я теперь ваш не дядька, а друг, по крайней мере, хочу
быть другом и товарищем и советчиком, где могу, и больше ничего.
Происходило ли это оттого, что прозаические воспоминания детства — линейка, простыня, капризничанье —
были еще слишком свежи в памяти, или от отвращения, которое имеют очень молодые
люди ко всему домашнему, или от общей людской слабости, встречая
на первом пути хорошее и прекрасное, обходить его, говоря себе: «Э! еще такого я много встречу в жизни», — но только Володя еще до сих пор не смотрел
на Катеньку, как
на женщину.
Молодой
человек этот после ни разу не
был у нас, но мне очень нравилась его игра, поза за фортепьянами, встряхиванье волосами и особенно манера брать октавы левой рукой, быстро расправляя мизинец и большой палец
на ширину октавы и потом медленно сводя их и снова быстро расправляя.
Выбор пьес
был известный — вальсы, галопы, романсы (arrangés) и т. п., — всё тех милых композиторов, которых всякий
человек с немного здравым вкусом отберет вам в нотном магазине небольшую кипу из кучи прекрасных вещей и скажет: «Вот чего не надо играть, потому что хуже, безвкуснее и бессмысленнее этого никогда ничего не
было писано
на нотной бумаге», и которых, должно
быть, именно поэтому, вы найдете
на фортепьянах у каждой русской барышни.
Хотя порох не вспыхнул, я
был достаточно похож
на опаленного, никто не узнал моей хитрости, и действительно у меня, когда я уже забыл про страстного
человека, выросли брови гораздо гуще.
Род человеческий можно разделять
на множество отделов —
на богатых и бедных,
на добрых и злых,
на военных и статских,
на умных и глупых и т. д., и т. д., но у каждого
человека есть непременно свое любимое главное подразделение, под которое он бессознательно подводит каждое новое лицо.
Я знал и знаю очень, очень много
людей старых, гордых, самоуверенных, резких в суждениях, которые
на вопрос, если такой задастся им
на том свете: «Кто ты такой? и что там делал?» — не
будут в состоянии ответить иначе как: «Je fus un homme très comme il faut».
Петр Васильевич, несмотря
на свое некрасивое лицо, неуклюжесть и заиканье,
был человек с чрезвычайно твердыми правилами и необыкновенным практическим умом.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен
быть свой кружок,
людей порядочных, и уселся
на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и другие господа в том же роде, из которых я
был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа смотрели
на меня так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.
Я говорил что-то про высшее общество, про пустоту
людей и женщин и, наконец, так заврался, что остановился
на половине слова какой-то фразы, которую не
было никакой возможности кончить.
Они говорили, что
был отличнейший кутеж, что дерптские — молодцы
на эти дела, и что там
было выпито
на двадцать
человек сорок бутылок рому, и что многие замертво остались под столами.
Она так естественно показывала вид, что ей
было все равно говорить со мной, с братом или с Любовью Сергеевной, что и я усвоил привычку смотреть
на нее просто, как
на человека, которому ничего нет постыдного и опасного выказывать удовольствие, доставляемое его обществом.
Несмотря, однако,
на это сближение, я продолжал считать своею непременною обязанностью скрывать от всего общества Нехлюдовых, и в особенности от Вареньки, свои настоящие чувства и наклонности и старался выказывать себя совершенно другим молодым
человеком от того, каким я
был в действительности, и даже таким, какого не могло
быть в действительности.
По подразделению
людей на comme il faut и не comme il faut они принадлежали, очевидно, ко второму разряду и вследствие этого возбуждали во мне не только чувство презрения, но и некоторой личной ненависти, которую я испытывал к ним за то, что, не
быв comme il faut, они как будто считали меня не только равным себе, но даже добродушно покровительствовали меня.
Несмотря, однако,
на эту, в то время для меня непреодолимо отталкивающую, внешность, я, предчувствуя что-то хорошее в этих
людях и завидуя тому веселому товариществу, которое соединяло их, испытывал к ним влеченье и желал сблизиться с ними, как это ни
было для меня трудно.
С начала курса в шайке кутил, главою которых
был Зухин,
было человек восемь. В числе их сначала
были Иконин и Семенов, но первый удалился от общества, не вынесши того неистового разгула, которому они предавались в начале года, второй же удалился потому, что ему и этого казалось мало. В первые времена все в нашем курсе с каким-то ужасом смотрели
на них и рассказывали друг другу их подвиги.