Неточные совпадения
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить
его по уху. Мне нужно знать, а
он учит не верить, убеждает, что алгебра — произвольна,
и черт
его не поймет, чего
ему надо! Долбит, что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то
так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
— Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся на древо познания,
он увидал, что бог уже погубил древо:
оно засохло. «
И се диавол приступи Адамови
и рече: чадо отринутое, не имаши путя инаго, яко на муку земную.
И повлек Адама во ад земный
и показа
ему вся прелесть
и вся скверну,
их же сотвориша семя Адамово». На эту тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную вещь написал.
Так вот как
надо понимать, Лидочка, а вы…
— Идолопоклонство, конечно. «Приидите, поклонимся
и припадем цареви
и богу нашему» — н-да! Ну все-таки
надо посмотреть. Не царь интересен, а народ, воплощающий в
него все свои чаяния
и надежды.
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически
и придирчиво говорила о Лидии,
и Клим понял, что она не любит подругу.
Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, —
и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в
его глазах. Потом она вспомнила, что
надо говорить об отчиме,
и сказала, что хотя люди
его типа — отжившие люди, но все-таки в
них есть своеобразная красота.
—
И вдруг — вообрази! — ночью является ко мне мамаша, всех презирающая, вошла
так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно
и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, — говорит, — сын сказал, что намерен жениться на вас,
так вот я умоляю: откажите
ему, потому что
он в будущем великий ученый, жениться
ему не
надо,
и я готова на колени встать пред вами».
И ведь хотела встать… она, которая меня… как горничную… Ах, господи!..
— Хорошо говорить многие умеют, а
надо говорить правильно, — отозвался Дьякон
и, надув щеки, фыркнул
так, что у
него ощетинились усы. —
Они там вовлекли меня в разногласия свои
и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает». Я ведь в социалисты пошел по вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом
его любви к человекам.
—
Он еще есть, — поправил доктор, размешивая сахар в стакане. —
Он — есть, да! Нас, докторов, не удивишь, но этот умирает… корректно,
так сказать. Как будто собирается переехать на другую квартиру
и — только. У
него — должны бы мозговые явления начаться, а
он — ничего, рассуждает, как… как не
надо.
«Я стал слишком мягок с нею,
и вот она уже небрежна со мною. Необходимо быть строже. Необходимо овладеть ею с
такою полнотой, чтоб всегда
и в любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям.
Надо научиться понимать все, что она думает
и чувствует, не расспрашивая ее. Мужчина должен поглощать женщину
так, чтоб все тайные думы
и ощущения ее полностью передавались
ему».
— Вы рассуждаете
так, как будто история, мачеха ваша, приказала вам: «Ваня, сделай революцию!» А вы мачехе не верите, революции вам не хочется,
и, сделав кислое личико, вы читаете мне из корана Эдуарда Бернштейна, подтверждая
его Рихтером
и Ле-Боном, — не
надо делать революцию!
— А — что? Ты — пиши! — снова топнул ногой поп
и схватился руками за голову, пригладил волосы: — Я — имею право! — продолжал
он, уже не
так громко. — Мой язык понятнее для
них, я знаю, как
надо с
ними говорить. А вы, интеллигенты, начнете…
Самгин не видел на лицах слушателей радости
и не видел «огней души» в глазах жителей,
ему казалось, что все настроены
так же неопределенно, как сам
он,
и никто еще не решил —
надо ли радоваться? В длинном ораторе
он тотчас признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров.
Его «ура» поддержали несколько человек, очень слабо
и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький, в теплом пальто, заметил...
— Гогины уже организуют пункт,
и надо просить Лютова, Клим! У
него — пустой дом.
И там
такой участок, там — необходимо! Иди к
нему, Клим. Иди сейчас же…
— Революционеры — это большевики, — сказал Макаров все
так же просто. —
Они бьют прямо: лбом в стену. Вероятно —
так и надо, но я, кажется, не люблю
их. Я помогал
им, деньгами
и вообще… прятал кого-то
и что-то. А ты помогал?
— Трудно сказать — какой, ну, да вы найдете.
Так вот
ему записочка. Вы ее в мундштук папиросы спрячьте, а папиросу, закурив, погасите. В случае, если что-нибудь эдакое, — ну, схватят, например, —
так вы мундштук откусите
и жуйте.
Так? Не
надо, чтоб записочка попала в чужие руки, — понятно? Ну вот! Успеха!
—
Так оно и будет. Обязательно бросимся,
и — крышка
им! Только вот тебе, душечка, руку
надо залечить.
— Из-за голубей потерял, — говорил
он, облокотясь на стол, запустив пальцы в растрепанные волосы, отчего голова стала уродливо огромной, а лицо — меньше. — Хорошая женщина,
надо сказать, но, знаете, у нее — эти общественные инстинкты
и все
такое, а меня это не опьяняет…
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот
такую действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то, кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую
он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых
он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу…
И в общем
надо сказать, что моя жизнь…»
— Как видите, пред вами — типичный неудачник. Почему?
Надо вам сказать, что мою способность развязывать процессуальные узлы, путаницу понятий начальство весьма ценит,
и если б не это,
так меня давно бы уже вышибли из седла за строптивость характера
и любовь к обнажению противоречий. В практике юристов важны не люди, а нормы, догмы, понятия, — это вам должно быть известно. Люди, с
их деяниями, потребны только для проверки стойкости понятий
и для вящего укрепления оных.
— Очень революция, знаете, приучила к необыкновенному. Она, конечно, испугала, но учила, чтоб каждый день приходил с необыкновенным. А теперь вот свелось к тому, что Столыпин все вешает, вешает людей
и все быстро отупели. Старичок Толстой объявил: «Не могу молчать», вышло
так, что
и он хотел бы молчать-то, да уж
такое у
него положение, что
надо говорить, кричать…
— Черт
его знает, — задумчиво ответил Дронов
и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о чем? Ухаживает за Тоськой, но —
надо видеть — как! Говорит ей дерзости. Она
его терпеть не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я люблю
таких… несовершенных. Когда — совершенный,
так уж
ему и черт не брат.
— «Война тянется, мы все пятимся
и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть
такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал в Питере четыре года,
он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают.
И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно
и своею собственной рукой».
— Слушайте-ко, — заговорил
он, — вот вы все толкуете насчет объединения интеллигентов, а с кем
надо объединяться-то? Вот у нас большевики есть
и меньшевики, одни с Лениным, другие — с Плехановым, с Мартовым, —
так — с кем вы?
— Да я… не знаю! — сказал Дронов, втискивая себя в кресло,
и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я не радуюсь, а боюсь. Знаешь, человек я пьяный
и вообще ни к черту не годный,
и все-таки — не глуп. Это, брат, очень обидно — не дурак, а никуда не годен. Да.
Так вот, знаешь, вижу я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много, что придут немцы, а
им грабить нечего! Немцев — не жаль,
им так и надо,
им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.