Неточные совпадения
—
Что — проиграли, сдаетесь? Эх
вы…
— Ну,
что у
вас там? — спрашивала она, тыкая кулаком в подушку. —
Что — мать? В театре? Варавка — с ними? Ага!
— Тише, волки! Жить нельзя. Вера Петровна боится,
что вы проломите потолок.
— Держите ее,
что вы? — закричала мать Клима, доктор тяжело отклеился от стены, поднял жену, положил на постель, а сам сел на ноги ее, сказав кому-то...
— Ну,
что у
вас там, дома?
— И прошу
вас сказать моему папа́,
что, если этого не будет, я убью себя. Прошу
вас верить. Папа́ не верит.
—
Вы обвиняете Маркса в том,
что он вычеркнул личность из истории, но разве не то же самое сделал в «Войне и мире» Лев Толстой, которого считают анархистом?
— А вот икону
вы, неверующий, все-таки не швырнули бы так, а ведь в книге больше души,
чем в иконе.
— Тургенев и Некрасов тоже охотились. И Лев Толстой в молодости и вообще — многие.
Вы толстовец,
что ли?
— Да —
что вы? Не мало ли этого?
—
Что, это веселит
вас? — вызывающе спросила девушка, и через несколько минут пред Климом повторилась та сцена, которую он уже наблюдал в городском саду, но теперь Макаров и Лидия разыгрывали ее в более резком тоне.
— Знаете ли
вы, юноша,
что через две-три недели сюда приедет ваш дядя из ссылки? Наконец, понемногу слетаются старые орлы!
— Читайте «Метафизику любви» Шопенгауэра, в ней найдете все,
что вам нужно знать. Неглупой иллюстрацией к ней служит «Крейцерова соната» Толстого.
— Ну,
что же, какие же у
вас в гимназии кружки? — слышал Клим и, будучи плохо осведомленным, неуверенно, однако почтительно, как Ржиге, отвечал...
— Ну, а у
вас как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь,
что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим подумал,
что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
— Не тому
вас учат,
что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы хотим быть нацией. Русь все еще не нация, и боюсь,
что ей придется взболтать себя еще раз так, как она была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы будем нацией — вероятно.
—
Что это
вы? Разве можно?
—
Что же это
вы, молодежь, все шалите, стреляете?
—
Что это значит — автохтоны? Зачем
вы говорите непонятные слова?
— Вчера я подумал,
что вы не любите его.
—
Что вы молчите? — строго спросила Марина, и, когда Самгин ответил,
что город изумляет его, она, торжествуя, воскликнула...
— Когда
вы, Кутузов, поете, кажется,
что вы умеете и чувствовать, а…
— Когда я пою — я могу не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь,
что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты.
Вы так хотели сказать?
—
Что вам нравится в Туробоеве?
— Как жалко,
что вы так много знаете ненужного
вам, — сказала ему Нехаева с досадой и снова обратилась к младшему Самгину, расхваливая «Принцессу Грезу» Ростана.
— Да, конечно,
вы должны чувствовать именно так. Я поняла это по вашей сдержанности, по улыбке вашей, всегда серьезной, по тому, как хорошо
вы молчите, когда все кричат. И — о
чем?
— Нет,
вы подумайте, — полушепотом говорила Нехаева, наклонясь к нему, держа в воздухе дрожащую руку с тоненькими косточками пальцев; глаза ее неестественно расширены, лицо казалось еще более острым,
чем всегда было. Он прислонился к спинке стула, слушая вкрадчивый полушепот.
—
Вы, кажется, говорите пошлости? А
вам известно,
что он занимается с рабочими и
что за это…
—
Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У
вас в голове каша. Невозможно понять: кто
вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда бы
вам, юноша, нажить скепсис? Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо чувствует,
что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.
—
Что вы хотите сказать? Мой дядя такой же продукт разложения верхних слоев общества, как и
вы сами… Как вся интеллигенция. Она не находит себе места в жизни и потому…
—
Вы, Самгин, кажется, стали марксистом, но, я думаю, это оттого,
что за столом
вы неосторожно мешали белое вино с красным…
— Прочитайте! Кстати — у
вас и фамилия та же,
что у полководца, которым командовала армия.
—
Что это
вы все вверх смотрите? — спросила его старуха Премирова.
— В библии она прочитала: «И вражду положу между тобою и между женою». Она верит в это и боится вражды, лжи. Это я думаю,
что боится. Знаешь — Лютов сказал ей: зачем же
вам в театрах лицедействовать, когда, по природе души вашей, путь
вам лежит в монастырь? С ним она тоже в дружбе, как со мной.
— Милые подруги, это — свинство! — кричала Сомова. — Приехали и — молчите, зная,
что я без
вас жить не могу.
— Не помню
вас. В разных классах,
что ли?
— Я тоже чувствую,
что это нелепо, но другого тона не могу найти. Мне кажется: если заговоришь с ним как-то иначе, он посадит меня на колени себе, обнимет и начнет допрашивать:
вы —
что такое?
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому
что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю
вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
— Клим говорил мне,
что профессора любят
вас…
— Разве
вы не думаете,
что упрощение — верный признак ума нормального?
— Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся на древо познания, он увидал,
что бог уже погубил древо: оно засохло. «И се диавол приступи Адамови и рече: чадо отринутое, не имаши путя инаго, яко на муку земную. И повлек Адама во ад земный и показа ему вся прелесть и вся скверну, их же сотвориша семя Адамово». На эту тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную вещь написал. Так вот как надо понимать, Лидочка, а
вы…
— Позвольте, позвольте! — пронзительно вскрикивал он. —
Вы признали,
что промышленность страны находится в зачаточном состоянии, и, несмотря на это, признаете возможным, даже необходимым, внушать рабочим вражду к промышленникам?
— Но — мотивы? Ваши мотивы? — вскрикивал Варавка. —
Что побуждает
вас признать вражду…
— А затем он сам себя, своею волею ограничит. Он — трус, человек, он — жадный. Он — умный, потому
что трус, именно поэтому. Позвольте ему испугаться самого себя. Разрешите это, и
вы получите превосходнейших, кротких людей, дельных людей, которые немедленно сократят, свяжут сами себя и друг друга и предадут… и предадутся богу благоденственного и мирного жития…
— Вот уж не думала,
что вы тоже любите спорить!
— Мне очень тяжело, Вера Петровна,
что с первой же встречи я должна сообщить
вам печальное: Дмитрий Иванович арестован.
— Почему
вы думаете,
что я прячусь? — сердито спросил он, сняв шляпу пред женщиной с нарочитой медленностью.
— Должен предупредить
вас,
что в Петербурге арестован мой брат…