Неточные совпадения
— Теперь — на дорогу бы выйти. Хохлы — они зовут дорогу — шлях. Шляются
люди. Ежели всё прямо
идти — куда придёшь в год время? Неизвестно. А в пять годов? Того пуще. Никто ничего не знает. А — сидят.
— Только ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы
идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают
людям!
Матвей встал. Ему хотелось что-то сказать, какие-то резкие, суровые слова, вызвать у
людей стыд, жалость друг к другу. Слов таких не нашлось, он перешагнул через скамью и
пошёл вон из кухни, сказав...
Взрослые, уступая ему дорогу, крестились, а мальчишки, натыкаясь на него, пугливо отскакивали в сторону, если же он
шёл на них — молча разбегались. И даже храбрый будочник Анкудин Черемис, единолично избивавший сразу несколько
человек мастеровых, когда они буянили или колотили жён, играли в орлянку или когда ему было скучно, — даже Анкудин сторонился Алёши и, тревожно мигая косыми глазами, прятал кулаки за спину.
Матвей поглядывал на Ключарева, вспоминая, как страшно спокойно он пел, этот
человек,
идя за гробом отца и над могилой.
Матвей Кожемякин тоже вместе со всеми горожанами поддаётся возбуждению, празднует победу и куда-то бежит, смеясь. Но увидав, как бьют лежачих, останавливается и тихонько
идёт в стороне. Ему хочется крикнуть
людям...
Ему пришлось драться: он
шёл домой, обгоняемый усталыми бойцами города, смотрел, как они щупают пальцами расшатанные зубы и опухоли под глазами, слышал, как покрякивают
люди, пробуя гибкость ноющих рёбер, стараются выкашлять боль из грудей и всё плюют на дорогу красными плевками.
Все вдруг замолчали, и стало менее страшно
идти по улицам среди тёмных и немых
людей.
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у него из глаз
идёт, потому в ём огонь есть, погладь его ночью — искра брызжет. Древний зверь: бог сделал
человека, а дьявол — кота и говорит ему: гляди за всем, что
человек делает, глаз не спускай!
— Правда, не было! Ничего интересного не было. Просто
шли люди вперёд и назад, немного
людей, — потом один
человек кидал в собаку лёдом, а будочник смеялся. Около церкви лежит мёртвая галка без головы…
— «А он дважды сказал — нет, нет, и — помер. Сегодня его торжественно хоронили, всё духовенство было, и оба хора певчих, и весь город. Самый старый и умный
человек был в городе. Спорить с ним не мог никто. Хоть мне он и не друг и даже нажёг меня на двести семьдесят рублей, а жалко старика, и когда опустили гроб в могилу, заплакал я», — ну, дальше про меня
пошло…
Кожемякин
пошёл в дом, вспоминая фигуру регента, длинноволосого
человека с зелёными глазами, в рыжем пальто.
Сидел рядком с ним провожатый его,
человек как будто знакомый мне, с нехорошими такими глазами, выпучены они, словно у рака, и перекатываются из стороны в сторону неказисто, как стеклянные шары. Лицо круглое, жирное, словно блин. Иной раз он объяснял старцевы слова и делал это топорно:
идите, говорит, против всех мирских заповедей, душевного спасения ради. Когда говорит, лицо надувает сердито и фыркает, а голос у него сиповатый и тоже будто знаком. Был там ещё один кривой и спросил он толстого...
Не
идёт из ума старичок: и древен, и не очень уж мудр, а заботится о
людях, поучает их, желая добра. Другие же, в полной силе и обладании умом, бегут куда-то прочь от
людей, где для них веселее и легче.
— Это, — говорит, — ничего не доказует. Ты гляди:
шла по улице женщина — раз! Увидал её благородный
человек — два! Куда изволите
идти, и — готово! Муж в таком минутном случае вовсе ни при чём, тут главное — женщина, она живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет
человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже.
Иди к следователю, расскажи про них, сукиных сынов!»
Пошёл я, пришёл, сидит молодой
человек, чёрненькие усики, в очках золотых, зубы палочкой ковыряет и спрашивает — что я знаю?
Схоронили её сегодня поутру; жалко было Шакира,
шёл он за гробом сзади и в стороне, тёрся по заборам, как пёс, которого хозяин ударил да и прочь, а пёс — не знает, можно ли догнать, приласкаться, али нельзя. Нищие смотрят на него косо и подлости разные говорят, бесстыдно и зло. Ой, не люблю нищих, тираны они
людям.
Пошёл и сразу как будто перепрыгнул в новый мир, встретив необыкновенного
человека.
Любят у нас
человека хоронить: чуть помрёт кто позначительней — весь город на улицы высыплется, словно праздник наступил или зрелище даётся, все
идут за гробом даже как бы с удовольствием некоторым. Положим, — ежели жить скушно, и похоронам рад».
Одетая в тёмное, покрытая платком, круглая и небольшая, она напоминала монахиню, и нельзя было сказать, красива она или нет. Глаза были прикрыты ресницами, она казалась слепой. В ней не было ничего, что, сразу привлекая внимание, заставляет догадываться о жизни и характере
человека, думать, чего он хочет, куда
идёт и можно ли верить ему.
— Попробуйте. Спасая
человека, надо
идти до конца и не щадя себя.
«Максим меня доедет!» — пригрозил Кожемякин сам себе, тихонько, точно воровать
шёл, пробираясь в комнату. Там он сел на привычное место, у окна в сад, и, сунув голову, как в мешок, в думы о завтрашнем дне, оцепенел в них, ничего не понимая, в нарастающем желании спрятаться куда-то глубоко от
людей.
«Уйду я лучше», — решил Кожемякин, тотчас же выбрался из круга
людей, не оглядываясь
пошёл вниз, по извилистой дорожке между сочных яблонь и густых кустов орешника. Но когда он проходил ворота из сада во двор, за плечом у него почтительно прозвучало приветствие Тиунова, и, точно ласковые котята, заиграли, запрыгали мягкие вопросы...
— Глядите, — зудел Тиунов, — вот, несчастие, голод, и — выдвигаются
люди, а кто такие? Это — инженерша, это — учитель, это — адвокатова жена и к тому же — еврейка, ага? Тут жида и немца — преобладание! А русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет! Как так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто и не знал, а теперь —
славу заслужат, как добрые
люди…
Время
шло, и снова возникла скука, хотелось
идти в
люди, беседовать с ними. Он пробовал разговаривать с Шакиром, — татарин слушал его рассказы о Тиунове, о городе, молча вздыхал, и выцветшие, начинавшие слезиться глаза его опускались.
— Я те прямо скажу, — внушал мощный, кудрявый бондарь Кулугуров, — ты, Кожемякин, блаженный! Жил ты сначала в мурье [Мурья — лачуга, конура, землянка, тесное и тёмное жильё, пещерка — Ред.], в яме, одиночкой, после — с чужими тебе
людьми и — повредился несколько умом. Настоящих
людей — не знаешь, говоришь — детское. И помяни моё слово! — объегорят тебя, по миру
пойдёшь! Тут и сказке конец.
Жизнь его
шла суетно и бойко,
люди всё теснее окружали, и он стал замечать, что руки их направлены к его карманам. То один, то другой из деловых
людей города тайно друг от друга предлагали ему вступить с ними в компанию, обещая золотые барыши, и всё чаще являлся крепенький Сухобаев, садился против хозяина и, спрятав глазки, убедительно говорил...
Ты, муж, будь для меня
человек лучше других, чтоб я тебя уважала и с гордостью под руку с тобой
шла улицей — тогда я баловать не стану, нет!
Потом
идёт ко мне слепым шагом, на столы, на
людей натыкаясь, слёзы на глазах, схватил за руку — «Позвольте, говорит, низко поклониться.
«Благослови господи на покаяние без страха, лжи и без утайки. Присматриваясь к
людям, со скорбью вижу: одни как я — всё время пытаются обойти жизнь стороной, где полегче, но толкутся на одном месте до усталости и до смерти бесполезно себе и
людям, другие же пытаются
идти прямо к тому, что любят, и, обрекая себя на многие страдания, достигают ли любимого — неизвестно».
Хоронили Никона как-то особенно многолюдно и тихо: за гробом
шли и слободские бедные
люди, и голодное городское мещанство, и Сухобаев в чёрном сюртуке,
шла уточкой Марья, низко на лоб опустив платок, угрюмая и сухая, переваливался с ноги на ногу задыхавшийся синий Смагин и ещё много именитых горожан.
А хитрые эти
люди, — я думаю, что предварительно — немцы, хотя видимость и показывает на жидов, — так вот они и сообразили, что ежели так
пойдёт, то Русь сама выправится, встанет на ноги, и — это же им невыгодно, совсем невыгодно!
— Теперь, — шептал юноша, — когда
люди вынесли на площади, на улицы привычные муки свои и всю тяжесть, — теперь, конечно, у всех другие глаза будут! Главное — узнать друг друга, сознаться в том, что такая жизнь никому не сладка. Будет уж притворяться — «мне,
слава богу, хорошо!» Стыдиться нечего, надо сказать, что всем плохо, всё плохо…
Дни
пошли крупным шагом, шумно, беспокойно, обещая что-то хорошее. Каждый день больной видел Прачкина, Тиунова, какие-то
люди собирались в Палагиной комнате и оживлённо шумели там — дом стал похож на пчелиный улей, где Люба была маткой: она всех слушала, всем улыбалась, поила чаем, чинила изорванное пальто Прачкина, поддёвку Тиунова и, подбегая к больному, спрашивала...
А через два дня он, поддерживаемый ею и Тиуновым, уже
шёл по улицам города за гробом Хряпова. Город был окутан влажным облаком осеннего тумана, на кончиках голых ветвей деревьев росли, дрожали и тяжело падали на потную землю крупные капли воды. Платье покрывалось сыростью, точно капельками ртути. Похороны были немноголюдны, всего
человек десять шагало за гробом шутливого ростовщика, которому при жизни его со страхом кланялся весь город. Гроб — тяжёлую дубовую колоду — несли наёмные
люди.