Неточные совпадения
— Только ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они
же и против нечистой силы идут —
она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают людям!
— А как
же! — горячо и быстро шептал мальчик. —
Она вон всё про колдунов говорит!
Пальцы дрожали, перо прыгало, и вдруг со лба упала на бумагу капля пота. Писатель горестно ахнул: чернила расплывались, от букв пошли во все стороны лапки. А перевернув страницу, он увидал, что фуксин прошёл сквозь бумагу и слова «деяния
же его» окружились синим пятном цвета тех опухолей, которые появлялись после праздников под глазами рабочих. Огорчённый, он решил не трогать эту тетрадку, спрятал
её и сшил другую.
— Лексей этот сейчас барину донёс. Позвал барин
её, позвал и его и приказывает: «Всыпь
ей, Алёха, верный раб!» Лексей и сёк
её до омморока вплоть. Спрашиваю я его: «Что ж, не нравилась
она тебе?» — «Нет, говорит, нравилась, хорошая девка была, скромная, я всё думал — вот бы за меня такую барину отдать!» — «Чего ж ты, говорю, донёс-то на
неё?» — «Да ведь как
же, говорит, коли баринова
она!»
Но, несмотря на волнение, он ясно слышал, что сегодня Палага говорит так
же нехотя и скучно, как, бывало, иногда говорил отец. Сидя с
нею за чаем, он заметил, что
она жуёт румяные сочни без аппетита, лицо
её бледно и глаза тупы и мутны.
Повинуясь вдруг охватившему его предчувствию чего-то недоброго, он бесшумно пробежал малинник и остановился за углом бани, точно схваченный за сердце крепкою рукою: под берёзами стояла Палага, разведя руки, а против
неё Савка, он держал
её за локти и что-то говорил. Его шёпот был громок и отчётлив, но юноша с минуту не мог понять слов, гневно и брезгливо глядя в лицо мачехе. Потом ему стало казаться, что
её глаза так
же выкатились, как у Савки, и, наконец, он ясно услышал его слова...
— Да ведь как
же! — воскликнула
она, улыбаясь и покраснев. — Ведь ты…
— Эк тебя! — услышал он
её крик, и тотчас
же она завизжала высоко и звонко...
Все они были дружно объединены тем чувством независимости от людей, которое всегда наиболее свойственно паразитам, все жили и ходили по миру всегда вместе со своей кормилицей, и часто
она отдавала им милостыню тут
же, на глазах милосердного обывателя.
Милостыню
ей давали обильно и молча, не изъясняя, для какой цели дают, если
же кто-нибудь по забывчивости говорил: «Прими Христа ради за упокой раба…» — Собачья Матка глухо ворчала...
Он был уверен, что все женщины, кроме Власьевны, такие
же простые, ласковые и радостно покорные ласкам, какою была Палага, так
же полны жалости к людям, как полна была
ею — по рассказам отца — его мать; они все казались ему матерями, добрыми сёстрами и невестами, которые ожидают жениха, как цветы солнца.
Однажды, тёмным вечером, Кожемякин вышел на двор и в сырой тишине услыхал странный звук, подобный рыданиям женщины, когда
она уже устала от рыданий. В то
же время звук этот напоминал заунывные песни Шакира, — которые он всегда напевал за работой, а по праздникам сидя на лавке у ворот.
Матвею нравилось сидеть в кухне за большим, чисто выскобленным столом; на одном конце стола Ключарев с татарином играли в шашки, — от них веяло чем-то интересным и серьёзным, на другом солдат раскладывал свою книгу, новые большие счёты, подводя итоги работе недели; тут
же сидела Наталья с шитьём в руках,
она стала менее вертлявой, и в зелёных глазах
её появилась добрая забота о чём-то.
Окованные серебром риз, озарённые тихими огнями, суровые лики икон смотрели на
неё с иконостаса так
же внимательно и неотрывно, как Матвей смотрел.
«Будет у меня жить — приказано
ей, что ли, от начальства? Может, на зло мне, али на смех? А будочник как
же?»
«Это о чём
же она? — бесцеремонно уставив на
неё глаза, догадывался Матвей. — Вот опять улыбается…»
Ездил и всё думал о
ней одни и те
же двуличные, вялые думы, отягощавшие голову, ничего не давая сердцу.
— Что
же такое — судьба? — спросила
она. — Откуда
же доли эти?
— Но послушайте, — мягче спросила
она, — зачем
же бог…
— А вы — так
же думаете? — быстро и внятно спросила
она его.
Он ушёл к себе, взял евангелие и долго читал те места, о которых
она упоминала, читал и с великим удивлением видел, что действительно Христос проще и понятнее, чем он раньше казался ему, но, в то
же время, он ещё дальше отошёл от жизни, точно между живым богом и Окуровом выросла скучная, непроходимая пустыня, облечённая туманом.
Её брови вздрогнули, нахмурились, но тотчас
же она беззаботно засмеялась.
— Ах вы, писатель! — тихо воскликнула
она и тотчас
же, другим голосом, словно рассердившись, спросила. — Вам сколько лет?
Выпив,
она становилась бледной, яростно таращила глаза и пела всегда одну и ту
же противную ему песню...
И вспомнил о том, как, в первое время после смерти Пушкаря, Наталье хотелось занять при нём то
же место, что Власьевна занимала при его отце. А когда горожанки на базаре и на портомойне начали травить
её за сожительство с татарином, всё с
неё сошло, как дождём смыло. Заметалась
она тогда, завыла...
И всё напряжённее ждал — когда
же, наконец,
она станет близка и понятна?
Говорила
она о сотнях маленьких городов, таких
же, как Окуров, так
же пленённых холодной, до отчаяния доводящей скукой и угрюмым страхом перед всем, что ново для них.
— Ага, вот видите! — воскликнула
она, торжествуя. — Есть
же иные люди…
Когда Евгения Петровна шла по двору, приподняв юбку и осторожно ставя ноги на землю,
она тоже напоминала кошку своей брезгливостью и, может быть, так
же отряхала, незаметно, под юбкой, маленькие ноги, испачканные пылью или грязью. А чаще всего в строгости своей
она похожа на монахиню, хотя и светло одевается. В церковь — не ходит, а о Христе умеет говорить просто, горячо и бесстрашно.
Раньше он знал и все свои думы, было их немного, и были они случайны, бессвязны, тихо придут и печально уйдут, ничего не требуя, не возмущая душу, а словно приласкав
её усыпляющей лаской. Теперь
же тех дум нет, и едва ли воротятся они; новых — много и все прочно связаны, одна влечёт за собой другую, и от каждой во все стороны беспокойно расходятся лучи.
Заметя, что хозяйка внимательно прислушивается к его словам, он почувствовал себя так
же просто и свободно, как в добрые часу наедине с Евгенией, когда забывал, что
она женщина. Сидели в тени двух огромных лип, их густые ветви покрывали зелёным навесом почти весь небольшой сад, и закопчённое дымом небо было не видно сквозь полог листвы.
Ночами
же поднимаюсь на чердак, лежу там на постели
её, горю, плачу и злобой исхожу.
«Всю ночь до света шатался в поле и вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего; говорила
она, что их более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой
же плутающий человек, так
же не спит он по ночам и тошно ему жить. Как господь смотрит на города эти и на людей, подобных мне? И в чём, где оправдание нам?
— Сгниёте вы в грязи, пока, в носах ковыряя, душу искать станете, не нажили ещё вы
её: непосеянного — не сожнёшь! Занимаетесь розысками души, а чуть что — друг друга за горло, и жизнь с вами опасна, как среди зверей. Человек
же в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. Каждый один, все потеряны, всюду тревога и безместное брожение по всей земле. Себя бы допрежде нашли, друг другу подали бы руки крепко и неразрывно…
— А не стыдно тебе? — пробормотал Кожемякин, не зная, что сказать, и не глядя на вора. Тот
же схватил его руку и, мусоля
её мокрыми губами, горячо шептал...
— Лунатик я, — тревожно говорил Дроздов, крестясь и кивая головою. — Ей-богу
же! В лунном сне пошёл, да вот, рожей о косяк, право!
— Мансурова? Ба! — вскричал дядя. — Это, батенька мой, знакомое лицо, — помнишь, Анна, Сысоеву? Это
она! Во-от что… Я
же её видел месяца два тому назад!..
«Максим, рыжий чёрт, устроил скандалище, и не иначе как сесть ему в острог: дал книжку дяди Марка Васе Савельеву, сыну трактирщика, а старик Ефим, найдя
её, сжёг в печи, Васю
же прежестоко избил, так что малый лежит.
Поп позвал меня к себе, и
она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт
её Дуня, должно быть, родственница
она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас
же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
А придя домой, рассказал: однажды поп покаялся духовнику своему, что его-де одолевает неверие, а духовник об этом владыке доложил, поп
же и прежде был замечен в мыслях вольных, за всё это его, пожурив, выслали к нам, и с той поры попадья живёт в страхе за мужа, как бы его в монастырь не сослали. Вот почему
она всё оговаривает его — Саша да Саша.
Притом Капитолина ещё и невежливая девица: зовёт меня по имени редко, а всё больше купец и хозяин. Назвал бы я
её за это нехорошим словом, — дурой, примерно, — да вижу, что и всех
она любит против шерсти гладить, дерзостями одаривать. Заметно, что
она весьма любит котят дымчатых, — когда такого котёнка увидит, то сияет вся и делается доброй, чего однако сама
же как бы стыдится, что ли.
Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас
же вслед за вопросом, а казалось, что все слова
её с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль и обесцвечиваются
ею. Так, говоря как бы не о себе, однотонно и тускло,
она рассказала, что
её отец, сторож при казённой палате, велел
ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить и умер в одночасье на улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.
— Зачем
же рассказывать плохое? — ответила
она.
Он смотрел на
неё с таким чувством, как будто эта женщина должна была сейчас
же и навсегда уйти куда-то, а ему нужно было запомнить
её кроткую голову, простое лицо, маленький, наивный рот, круглые узкие плечи, небольшую девичью грудь и эти руки с длинными, исколотыми иглою пальцами.
Много в
ней живёт разного и множество неожиданного, такого, что возникает вдруг и пред чем сам
же человек останавливается с великим недоумением и не понимая — откуда в нём такое?
Утром во время чая принесли записку от попадьи,
она приглашала к себе, если можно сейчас
же.
— Ну да! И я с ним согласна. Я
же сказала вам, что в глубине души он человек очень нежный и чуткий. Не говоря о его уме. Он понимает, что для
неё…
— Таким образом, женясь на
ней, вы спасёте двух хороших людей от роковой ошибки. Сами
же, в лице Дуни, приобретёте на всю жизнь верного друга.
— Чем
же он лучше меня для
неё? — сказал Кожемякин, разводя руками, полный холодной обиды и чувствуя, как
она вскипает, переходя в злость. — Проходимец, ни кола, ни двора. Нет, я сам пойду, поговорю с
ней!
— Вы, сударь, хуже злого. Злой — он хоть сопротивление вызывает, вы
же — никаких чувств, кроме жалости. Жалко вас, и — больше ничего! Русский вы человек, очень русский! На сорок лет в пустыню надо вас, таких. И
её с вами.