Неточные совпадения
— Опасайся их! Озорники и воришки. Ты знай — я тебя худому не научу. Я человек хороший, меня надо любить.
Будешь меня любить — тебе хорошо
будет со мной.
Понял?
Он присматривался к странной жизни дома и не
понимал её, — от подвалов до крыши дом
был тесно набит людьми, и каждый день с утра до вечера они возились в нём, точно раки в корзине. Работали здесь больше, чем в деревне, и злились крепче, острее. Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что люди хотят скорее кончить всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной радостью. Сердце мальчика замирало, в нём тихо бился вопрос...
— Вас тоже обижают… Я видел, вы плакали… Это вы не оттого плакали, что
были тогда
выпивши, — я
понимаю. Я много
понимаю — только всё вместе не могу
понять. Каждое отдельное я вижу до последней морщинки, и рядом с ним совсем даже и непохожее — тоже
понимаю, а — к чему это всё? Одно с другим не складывается.
Есть одна жизнь и — другая ещё…
Евсей отскочил в угол, он впервые видел хозяина таким злым,
понимал, что в этой злобе много испуга — чувства, слишком знакомого ему, и, несмотря на то, что сам он
был опустошён страхом, ему всё-таки нравилась тревога старика.
Евсей настойчиво старался
понять, что случилось в лавке.
Было похоже, как будто он неожиданно зажёг спичку, и от её ничтожного пламени вдруг жарко вспыхнуло что-то и едва не сожгло его злым огнём.
Утром, по каменному лицу Раисы и злому раздражению сыщика, Евсей
понял, что эти люди не помирились. За ужином они снова начали спор, сыщик ругался, его распухшее, синее лицо
было страшно, правая рука висела на перевязи, левой он грозно размахивал. Раиса, бледная и спокойная, выкатив круглые глаза, следила за взмахами его красной руки и говорила упрямо, кратко, почти одни и те же слова...
— Ничего я не знаю! — заговорил Евсей, ощущая обидное недовольство собою, и вдруг осмелел. — Вижу то и это, — а что для чего — не могу
понять. Должна
быть другая жизнь…
— Ага, пришёл! — отозвался Дудка. Стоя у окна, они тихо заговорили. Евсей
понял, что говорят о нём, но не мог ничего разобрать. Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя — лицо у него
было тоже бритое, синее, с огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы под высоким гладким лбом, голова, до макушки лысая,
была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.
— Пётр Петрович
будет твоим начальником и учителем, ты должен исполнять всё, что он тебе прикажет…
Понял?! — Он
будет жить с вами?
— Помни, ты теперь
будешь охранять священную особу государя от покушений на жизнь его и на божественную власть.
Понял?!
— Идите! Ну, ступай, Климков… Служи хорошо, и
будешь доволен. Но — не забывай однако, что ты принимал участие в убийстве букиниста Распопова, ты сам сознался в этом, а я записал твоё показание —
понимаешь?
— Какой ты, брат, трусишка! — тонко вскричал Филипп Филиппович, смеясь стеклянным смешком. — Теперь тебе нечего и некого бояться, ты теперь слуга царя и должен
быть спокоен. Теперь ты на твёрдой почве —
понимаешь?
— Вчера в Петербурге народ со священником и хоругвями пошёл до государя императора —
понимаете — а его не допустили, войско выставлено
было, и произошло кровопролитие…
Веков, вздрогнув, убежал за ним. Евсей закрыл глаза и, во тьме, старался
понять смысл сказанного. Он легко представил себе массу народа, идущего по улицам крестным ходом, но не
понимал — зачем войска стреляли, и не верил в это. Волнение людей захватывало его,
было неловко, тревожно, хотелось суетиться вместе с ними, но, не решаясь подойти к знакомым шпионам, он подвигался всё глубже в угол.
— В портерную в одну.
Понимаешь, — там
есть девица Маргарита, а у неё знакомая модистка, а у этой модистки на квартире по субботам книжки читают, студенты и разные этакие…
Никто не
понимал события, никто не мог объяснить его, оно встало перед людьми огромной загадкой и пугало их. Шпионы с утра до вечера торчали на местах своих свиданий, читали газеты, толклись в канцелярии охраны, спорили и тесно жались друг к другу,
пили водку и нетерпеливо ждали чего-то.
— Довольно болтать ерунду! Это японский план, японцы дали восемнадцать миллионов попу Гапону, чтобы возбудить в народе бунт, —
поняли? Народ
напоили по дороге ко дворцу, революционеры приказали разбить несколько винных лавок — понятно?
Но он
понимал, что эти речи
были необычны, не по-человечески смелы.
В эти тёмные обидные ночи рабочий народ ходил по улицам с песнями, с детской радостью в глазах, — люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они
поняли свою власть над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех людей, которые, не умея работать, научились много
есть и потому считали себя лучшими людьми в городе.
— Не
буду, — сказал Маклаков, подумав. — Ну, вот что — прощай! Прими мой совет — я его даю, жалея тебя, — вылезай скорее из этой службы, — это не для тебя, ты сам
понимаешь. Теперь можно уйти — видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают, люди верят друг другу, они могут простить в такие дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки — это больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, — его надо бы убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!
— Революционеров… А — какие же теперь революционеры, если по указу государя императора революция кончилась? Они говорят, чтобы собирать на улицах народ, ходить с флагами и «Боже царя храни»
петь. Почему же не
петь, если дана свобода? Но они говорят, чтобы при этом кричать — долой конституцию! Позвольте… я не
понимаю… ведь так мы, значит, против манифеста и воли государя?
Мимо него непрерывно шли люди, он почуял, что сегодня в них
есть что-то новое, стал присматриваться к ним и быстро
понял, что новое — хорошо знакомая ему тревога.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего не
понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление
было…
понимаешь? не то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай с богом!
А если и действительно // Свой долг мы ложно
поняли // И наше назначение // Не в том, чтоб имя древнее, // Достоинство дворянское // Поддерживать охотою, // Пирами, всякой роскошью // И жить чужим трудом, // Так надо
было ранее // Сказать… Чему учился я? // Что видел я вокруг?.. // Коптил я небо Божие, // Носил ливрею царскую. // Сорил казну народную // И думал век так жить… // И вдруг… Владыко праведный!..»
Правдин. Удовольствие, которым государи наслаждаются, владея свободными душами, должно
быть столь велико, что я не
понимаю, какие побуждения могли бы отвлекать…
Один только раз он выражается так:"Много
было от него порчи женам и девам глуповским", и этим как будто дает
понять, что, и по его мнению, все-таки
было бы лучше, если б порчи не
было.