Неточные совпадения
— Не его это дело! — объяснил он мне. — Сам себе помогай, на то тебе разум дан!
Бог — для того, чтобы умирать не страшно
было, а как жить — это твоё дело!
Все люди, когда удят, не кричат, не разговаривают, чтобы не пугать, — Ларион
поёт неумолчно, а то рассказывает мне жития разные или о
боге говорит, и всегда к нему рыба шла.
— Очень превосходно, Ларя! Ну, и завидую я господу
богу — хорошо песни сложены ему! Человек-то, Ларя, а? Каков
есть человек, сколь он добр и богат душой, а? Ему ли уж не трудно перед
богом ходить! А он — вот как — на! Ты мне, господи, — ничего, а я тебе — всю душу!
— Я? — кричит Савёлка. — Нисколько! Даже и в помыслах нет! Где же я кощуню? Никак! Радуюсь за
бога — и больше ничего! Ну, а теперь я тебе
спою!
— Не дьявольское, но — скотское! Добро и зло — в человеке
суть: хочете добра — и
есть добро, зла хочете — и
будет зло от вас и вам!
Бог не понуждает вас на добро и на зло, самовластны вы созданы волею его и свободно творите как злое, так и доброе. Диавол же ваш — нужда и темнота! Доброе
суть воистину человеческое, ибо оно — божие, злое же ваше — не дьявольское, но скотское!
—
Был в древности Велес, скотий
бог, — не пращур ли твой?
Стою, бывало, один во храме, тьма кругом, а на сердце — светло, ибо в нём —
бог и нет места ни детским печалям, ни обидам моим и ничему, что вокруг, что
есть жизнь человеческая.
Начал книги читать церковные — все, что
были; читаю — и наполняется сердце моё звоном красоты божественного слова; жадно
пьёт душа сладость его, и открылся в ней источник благодарных слёз. Бывало, приду в церковь раньше всех, встану на колени перед образом Троицы и лью слёзы, легко и покорно, без дум и без молитвы: нечего
было просить мне у
бога, бескорыстно поклонялся я ему.
— Не к чему мне тут
быть, разве это моё дело! Сам я
бог, пастырь всего скота земного, да! И уйду завтра в поле! На что загнали меня сюда, в холод, в темноту?. Моё ли дело?
Те святые мученики, кои боролись за господа, жизнью и смертью знаменуя силу его, — эти
были всех ближе душе моей; милостивцы и блаженные, кои людям отдавали любовь свою, тоже трогали меня, те же, кто
бога ради уходили от мира в пустыни и пещеры, столпники и отшельники, непонятны
были мне: слишком силён
был для них сатана.
Ларион отвергал сатану, а надо
было принять его, жития святых заставили — без сатаны непонятно падение человека. Ларион видел
бога единым творцом мира, всесильным и непобедимым, — а откуда же тогда безобразное? По житиям святых выходило, что мастер всего безобразного и
есть сатана. Я и принял его в такой должности:
бог создает вишню, сатана — лопух,
бог — жаворонка, сатана — сову.
Обращался я к
богу словами псалмов Давидовых, а также всеми другими молитвами, какие знал, и
было приятно мне твердить про себя складные, певучие слова, но как только вспомню Титова, скажу: «Помилуй, господи, велиею милостию твоею раба твоего Георгия…» — и вдруг остынет сердце, и как бы иссякнет ручей молитвословия моего, замутится ясность радости, словно стыдно мне перед
богом, — не могу больше!
— Вашей святости — земной поклон! Помолитесь-ко за Савёлку, не
будет ли ему от
бога толку? Научите, как господу угодить — воровать мне погодить, али — как побольше стащу — поставить пудовую свещу?
— Вот, вывел
бог Лота из Содома и Ноя спас, а тысячи погибли от огня и воды. Однако сказано — не убий? Иногда мне мерещится — оттого и погибли тысячи людей, что
были между ними праведники. Видел
бог, что и при столь строгих законах его удаётся некоторым праведная жизнь. А если бы ни одного праведника не
было в Содоме — видел бы господь, что, значит, никому невозможно соблюдать законы его, и, может, смягчил бы законы, не губя множество людей. Говорится про него: многомилостив, — а где же это видно?
— Так или нет — не знаю! — отвечает. — Только думается мне, что служите вы, богомолы,
богу вашему для меры чужих грехов. Не
будь вас — смешался бы господь в оценке греха!
Жаловаться на людей — не мог, не допускал себя до этого, то ли от гордости, то ли потому, что хоть и
был я глуп человек, а фарисеем — не
был. Встану на колени перед знамением Абалацкой богородицы, гляжу на лик её и на ручки, к небесам подъятые, — огонёк в лампаде моей мелькает, тихая тень гладит икону, а на сердце мне эта тень холодом ложится, и встаёт между мною и
богом нечто невидимое, неощутимое, угнетая меня. Потерял я радость молитвы, опечалился и даже с Ольгой неладен стал.
— Ага! — говорит. — Это ты просто придумал. Только хорошо ли для меня этак-то? Сообрази: я мои деньги, может
быть, большим грехом купил, может, я за них душу чёрту продал. Пока я в грехах пачкался, — ты праведно жил, да и теперь того же хочешь, за счёт моих грехов? Легко праведному в рай попасть, коли грешник его на своём хребте везёт, — только я не согласен конём тебе служить! Уж ты лучше сам погреши, тебе
бог простит, — чай, ты вперёд у него заслужил!
Словом сказать,
был я в ту пору как бешеный, в груди холодно;
бога вспомню — как обожжёт меня. Не однажды всё-таки упрекал его...
Вспыхнуло сердце у меня, вижу
бога врагом себе,
будь камень в руке у меня — метнул бы его в небо. Гляжу, как воровской мой труд дымом и пеплом по земле идёт, сам весь пылаю вместе с ним и говорю...
Во мне тогда такое упорство сложилось, что я своими руками сейчас же готов
был брёвна катать и венцы вязать, и до конца бы всю работу сразу мог довести, потому что хоть я волю
бога и оспаривал, а надо
было мне наверное знать, — он это против меня или нет?
И снова началось воровство. Каких только хитростей не придумывал я! Бывало, прежде-то по ночам я,
богу молясь, себя не чувствовал, а теперь лежу и думаю, как бы лишний рубль в карман загнать, весь в это ушёл, и хоть знаю — многие в ту пору плакали от меня, у многих я кусок из горла вырвал, и малые дети, может
быть, голодом погибли от жадности моей, — противно и пакостно мне знать это теперь, а и смешно, — уж очень я глуп и жаден
был!
По вечерам я минею или пролог читал, а больше про детство своё рассказывал, про Лариона и Савёлку, как они
богу песни
пели, что говорили о нём, про безумного Власия, который в ту пору скончался уже, про всё говорил, что знал, — оказалось, знал я много о людях, о птицах и о рыбах.
Ходим в церковь с женой, встанем рядом в уголок и дружно молимся. Молитвы мои благодарные обращал я
богу с похвалой ему, но и с гордостью — такое
было чувство у меня, словно одолел я силу божию, против воли его заставил
бога наделить меня счастьем; уступил он мне, а я его и похваливаю: хорошо, мол, ты, господи, сделал, справедливо, как и следовало!
Ожёг! Понимаю я, что напакостить мне — легко для него: знакомства он имеет большие, везде ему почёт, и попаду я в солдаты, как в воду камень. Дочери своей он не пожалеет, — у него тоже большая игра с
богом была.
В эти часы
бог для меня — небо ясное, синие дали, вышитый золотом осенний лес или зимний — храм серебряный; реки, поля и холмы, звёзды и цветы — всё красивое божественно
есть, всё божественное родственно душе.
Где
есть люди, кои
бога видят и чувствуют красоту его?
Тогда я опомнился. Ясно, что коли человек полицию зовёт
бога своего поддержать, стало
быть, ни сам он, ни
бог его никакой силы не имеют, а тем паче — красоты.
— У нас, — говорит, — обитель простая, воистину братская, все равно на
бога работают, не как в других местах!
Есть, положим, баринок один, да он ни к чему не касается и не мешает никому. Здесь ты отдых и покой душе найдёшь, здесь — обрящешь!
— Разве, — мол, —
бог есть сеятель несчастий на земле?
— У нас, — говорит, — кто
ест свой хлеб, тот и голоден. Вон мужики весь век хлеб сеют, а
есть его — не смеют. А что я работать не люблю — верно! Но ведь я вижу: от работы устанешь, а богат не станешь, но кто много спит, слава
богу — сыт! Ты бы, Матвей, принимал вора за брата, ведь и тобой чужое взято!
Далеко они от
бога:
пьют, дерутся, воруют и всяко грешат, но ведь им неведомы пути его, и двигаться к правде нет сил, нет времени у них, — каждый привязан к земле своей и прикован к дому своему крепкой цепью страха перед голодом; что спросить с них?
И
бог его
был для меня тайной. Старался я допросить его о
боге, когда он трезвый
был, но он, усмехаясь, отвечал мне знакомыми словами писания, —
бог же для меня
был выше писания. Тогда стал я спрашивать у пьяного, как он видит
бога?
— Я тебе вот что скажу: существует только человек, всё же прочее
есть мнение.
Бог же твой — сон твоей души. Знать ты можешь только себя, да и то — не наверное.
«
Бог есть сон твоей души», — повторяю я про себя, но спорить с этим нужды не чувствую — лёгкая мысль.
— А что мне в том? Не виновата я
богу! Не простит — не надо; простит — сама не забуду, да! В аду — не хуже! Там детей не
будет со мной!
— В третьем году, — говорит он, — у нас в Майкопе бунт
был по случаю чумы на скоте. Вызваны
были драгуны против нас, и христиане убивали христиан. Из-за скота! Много народу погублено
было. Задумался я — какой же веры мы, русские, если из-за волов смерти друг друга предаём, когда
богом нашим сказано: «не убий»?
— Так-то, человече! — говорит казак, опустив голову. — Господень закон — духовное млеко, а до нас доходит только сыворотка. Сказано: «чистии сердцем
бога узрят» — а разве оно, сердце твоё, может чисто
быть, если ты не своей волей живёшь? А коли нет у тебя свободной воли, стало
быть, нет и веры истинной, а только одна выдумка.
Тоскливо с ними:
пьют они, ругаются между собою зря,
поют заунывные песни, горят в работе день и ночь, а хозяева греют свой жир около них. В пекарне тесно, грязно, спят люди, как собаки; водка да разврат — вся радость для них. Заговорю я о неустройстве жизни — ничего, слушают, грустят, соглашаются; скажу:
бога, — мол, — надо нам искать! — вздыхают они, но — непрочно пристают к ним мои слова. Иногда вдруг начнут издеваться надо мной, непонятно почему. А издеваются зло.
Торопливо горят звёзды, чтобы до восхода солнца показать всю красоту свою; опьяняет, ласкает тебя любовь и сон, и сквозь душу твою жарко проходит светлый луч надежды: где-то
есть прекрасный
бог!
— Богостроитель — это
суть народушко! Неисчислимый мировой народ! Великомученик велий, чем все, церковью прославленные, — сей бо еси
бог, творяй чудеса! Народушко бессмертный, его же духу верую, его силу исповедую; он
есть начало жизни единое и несомненное; он отец всех
богов бывших и будущих!
И когда все эти мысли
были сплочены — возник из них живой
бог, любезное дитя народа — Иисус Христос!
То, что он говорил о Христе, юном
боге,
было близко мне, но народа, Христа рождающего, — не могу понять.
— Зато, — продолжает он, — у Мишки на двоих разума! Начётчик! Ты погоди — он себя развернёт! Его заводский поп ересиархом назвал. Жаль, с
богом у него путаница в голове! Это — от матери. Сестра моя знаменитая
была женщина по божественной части, из православия в раскол ушла, а из раскола её — вышибли.
Вопрос о
боге был постоянною причиной споров Михайлы с дядей своим. Как только Михайла скажет «
бог» — дядя Пётр сердится.
—
Бог, о котором я говорю,
был, когда люди единодушно творили его из вещества своей мысли, дабы осветить тьму бытия; но когда народ разбился на рабов и владык, на части и куски, когда он разорвал свою мысль и волю, —
бог погиб,
бог — разрушился!
— Главное преступление владык жизни в том, что они разрушили творческую силу народа.
Будет время — вся воля народа вновь сольётся в одной точке; тогда в ней должна возникнуть необоримая и чудесная сила, и — воскреснет
бог! Он-то и
есть тот, которого вы, Матвей, ищете!
Во время жизни с Михайлой думы мои о месте господа среди людей завяли, лишились силы, выпало из них
былое упрямство, вытесненное множеством других дум. И на место вопроса: где
бог? — встал другой: кто я и зачем? Для того, чтобы
бога искать?
Вспоминаю
былое единение с
богом в молитвах моих: хорошо
было, когда я исчезал из памяти своей, переставал
быть! Но в слиянии с людьми не уходил и от себя, но как бы вырастал, возвышался над собою, и увеличивалась сила духа моего во много раз. И тут
было самозабвение, но оно не уничтожало меня, а лишь гасило горькие мысли мои и тревогу за моё одиночество.
— Я, — мол, — не потому в монахи пошёл, что сытно
есть хотел, а потому, что душа голодна! Жил и вижу: везде работа вечная и голод ежедневный, жульничество и разбой, горе и слёзы, зверство и всякая тьма души. Кем же всё это установлено, где наш справедливый и мудрый
бог, видит ли он изначальную, бесконечную муку людей своих?
Верно он говорит: чужда мне
была книга в то время. Привыкший к церковному писанию, светскую мысль понимал я с великим трудом, — живое слово давало мне больше, чем печатное. Те же мысли, которые я понимал из книг, — ложились поверх души и быстро исчезали, таяли в огне её. Не отвечали они на главный мой вопрос: каким законам подчиняется
бог, чего ради, создав по образу и подобию своему, унижает меня вопреки воле моей, коя
есть его же воля?