Неточные совпадения
— Да вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у матери моей приемной тоже голова была пробита, совсем
вот так,
как ваша. Ей, видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она была прачка, а
он сапожник. Она, — уже после того
как приняла меня за сына, — нашла
его где-то, пьяницу, на свое великое горе. Бил
он ее, скажу вам! У меня со страху кожа лопалась…
Мать слушала
его, и в груди ее дрожала гордость —
вот как он складно говорит!
— Так
вот! — сказал
он,
как бы продолжая прерванный разговор. — Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу — народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят,
они сразу заметны — что такое?
Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
— Она верно идет! — говорил
он. —
Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку,
как ускорить ее ход.
— Верно! — прервал
его Рыбин. — Человека надо обновить. Если опаршивеет — своди
его в баню, — вымой, надень чистую одежду — выздоровеет! Так! А
как же изнутри очистить человека?
Вот!
— Надо говорить о том, что есть, а что будет — нам неизвестно, —
вот! Когда народ освободится,
он сам увидит,
как лучше. Довольно много
ему в голову вколачивали, чего
он не желал совсем, — будет! Пусть сам сообразит. Может,
он захочет все отвергнуть, — всю жизнь и все науки, может,
он увидит, что все противу
него направлено, —
как, примерно, бог церковный. Вы только передайте
ему все книги в руки, а уж
он сам ответит, —
вот!
— Так и надо! — заметил Рыбин. — Мы все в горе,
как в коже, — горем дышим, горем одеваемся. Хвастать тут нечем. Не у всех замазаны глаза, иные сами
их закрывают, —
вот! А коли глуп — терпи!..
Воротясь с фабрики, она провела весь день у Марьи, помогая ей в работе и слушая ее болтовню, а поздно вечером пришла к себе в дом, где было пусто, холодно и неуютно. Она долго совалась из угла в угол, не находя себе места, не зная, что делать. И ее беспокоило, что
вот уже скоро ночь, а Егор Иванович не несет литературу,
как он обещал.
—
Вот, мамаша, девица, неприятная для начальства! Будучи обижена смотрителем тюрьмы, она объявила
ему, что уморит себя голодом, если
он не извинится перед ней, и восемь дней не кушала, по
какой причине едва не протянула ножки. Недурно? Животик-то у меня каков?
— Помер муж, я схватилась за сына, — а
он пошел по этим делам.
Вот тут плохо мне стало и жалко
его… Пропадет,
как я буду жить? Сколько страху, тревоги испытала я, сердце разрывалось, когда думала о
его судьбе…
— Бумажки-то! Опять появились! Прямо —
как соли на хлеб насыпали
их везде.
Вот тебе и аресты и обыски! Мазина, племянника моего, в тюрьму взяли — ну, и что же? Взяли сына твоего, — ведь
вот, теперь видно, что это не
они!
И хотел бы детей своих сделать домашним скотом,
вот они начинают работать для своего брюха, — и снова тянут жизнь,
как вор мочало!
— Обман! — ответил Рыбин. — Чувствую — обман. Ничего не знаю, а — есть обман.
Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно правду. И я правду понял. А с господами не пойду.
Они, когда понадобится, толкнут меня вперед, — да по моим костям,
как по мосту, дальше зашагают…
— Пожалуй, поколотит
его Николай! — с опасением продолжал хохол. —
Вот видите,
какие чувства воспитали господа командиры нашей жизни у нижних чинов? Когда такие люди,
как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из терпенья — что это будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней,
как мыло, вспенится…
—
Вот именно! В этом
их несчастие. Если, видите вы, в пищу ребенка прибавлять понемногу меди, это задерживает рост
его костей, и
он будет карликом, а если отравлять человека золотом — душа у
него становится маленькая, мертвенькая и серая, совсем
как резиновый мяч ценою в пятачок…
— Вы не бойтесь, — я
его не трону! Я мягкий,
как пареная репа! И я… эй, ты, герой, не слушай, — я
его люблю! Но я — жилетку
его не люблю!
Он, видите, надел новую жилетку, и она
ему очень нравится,
вот он ходит, выпуча живот, и всех толкает: а посмотрите,
какая у меня жилетка! Она хорошая — верно, но — зачем толкаться? И без того тесно.
— Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там
их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, —
вот! Семеро нас у
него, у мироеда. Ничего, — народ все молодой, все тамошние, кроме меня, — грамотные все. Один парень — Ефим, такой ярый, беда!
— Жаль, не было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. —
Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я
ему и возражать но мог. Сколько в
нем недоверия к людям, и
как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
— Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом.
Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А
как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать
его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык
ему показывал. Это — утешало.
— Нет, видно, смял меня этот день, Первое мая! Неловко мне как-то, и точно по двум дорогам сразу я иду: то мне кажется, что все понимаю, а вдруг
как в туман попала.
Вот теперь вы, — смотрю на вас — барыня, — занимаетесь этим делом… Пашу знаете — и цените
его, спасибо вам…
— Зовите,
как хочется! — задумчиво сказала мать. —
Как хочется, так и зовите. Я
вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют
они злое в жизни, непременно одолеют!
А
вот когда высосут кровь у человека и бросят
его,
как падаль, — это не объясняется ничем.
—
Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая, верно! А говорит насчет всего этого — пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим — давеча солидного,
как следует быть, мужика заарестовали, теперь
вот —
они, женщина пожилая и,
как видать, не господских кровей. Не обижайтесь — вы
каких родов будете?
«Ах вы, сукины дети! Да ведь это — против царя?!» Был там мужик один, Спивакин,
он и скажи: «А ну вас к нехорошей матери с царем-то!
Какой там царь, когда последнюю рубаху с плеч тащит?..»
Вот оно куда пошло, мамаша! Конечно, Спивакина зацапали и в острог, а слово — осталось, и даже мальчишки малые знают
его, —
оно кричит, живет!
— Видишь,
какие люди берутся за это? Пожилые уж, испили горя досыта, работали, отдыхать бы
им пора, а
они —
вот! Ты же молодой, разумный, — эх, Степа…
— Надо так — сначала поговорить с мужиками отдельно, —
вот Маков, Алеша — бойкий, грамотный и начальством обижен. Шорин, Сергей — тоже разумный мужик. Князев — человек честный, смелый. Пока что будет! Надо поглядеть на людей, про которых она говорила. Я
вот возьму топор да махну в город, будто дрова колоть, на заработки, мол, пошел. Тут надо осторожно. Она верно говорит: цена человеку — дело
его.
Вот как мужик-то этот.
Его хоть перед богом ставь,
он не сдаст… врылся. А Никитка-то, а? Засовестился, — чудеса!
— Гм! — говорил Николай в следующую минуту, глядя на нее через очки. — Кабы этот ваш мужичок поторопился прийти к нам! Видите ли, о Рыбине необходимо написать бумажку для деревни,
ему это не повредит, раз
он ведет себя так смело. Я сегодня же напишу, Людмила живо ее напечатает… А
вот как бумажка попадет туда?
— Ведь
вот штука! Глядишь на
них, чертей, понимаешь — зря
они все это затеяли, напрасно себя губят. И вдруг начинаешь думать — а может,
их правда? Вспомнишь, что на фабрике
они все растут да растут,
их то и дело хватают, а
они,
как ерши в реке, не переводятся, нет! Опять думаешь — а может, и сила за
ними?
— Бедность, голод и болезни —
вот что дает людям
их работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас,
как собак на цепи, в невежестве — мы ничего не знаем, и в страхе — мы всего боимся! Ночь — наша жизнь, темная ночь!