Неточные совпадения
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с
другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь на длинных ногах,
пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил...
— Да здравствуют рабочие Италии! — кричали в
другой раз. И,
посылая эти крики куда-то вдаль,
друзьям, которые не знали их и не могли понять их языка, они, казалось, были уверены, что люди, неведомые им, слышат и понимают их восторг.
— Слух
идет! — таинственно сообщила Марья. — Нехороший, мать ты моя! Будто он устраивает артель такую, вроде хлыстов. Секты — называется это. Сечь будут
друг друга, как хлысты…
Разговор кончился тем, что на
другой день в обед Власова была на фабрике с двумя корчагами Марьиной стряпни, а сама Марья
пошла торговать на базар.
Двое полицейских провели мимо нее Самойлова; он
шел, сунув одну руку в карман, а
другой приглаживая свои рыжеватые волосы.
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все
другие люди за народ страдают, в тюрьмы
идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, —
идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
— Те, которые близко подошли к нам, они, может, сами ничего не знают. Они верят — так надо! А может — за ними
другие есть, которым — лишь бы выгода была? Человек против себя зря не
пойдет…
Они медленно
пошли плечо к плечу в кухню и, не глядя
друг на
друга, перекидывались краткими словами.
— Задевает? — смеясь, вскричал хохол. — Эх, ненько, деньги! Были бы они у нас! Мы еще все на чужой счет живем. Вот Николай Иванович получает семьдесят пять рублей в месяц — нам пятьдесят отдает. Так же и
другие. Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни — обманут,
другие — отстанут, а с нами — самые лучшие
пойдут…
— Обидно это, — а надо не верить человеку, надо бояться его и даже — ненавидеть! Двоится человек. Ты бы — только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя
идет, не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине
других бить учились.
— Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и не вредило оно. Я — не один на земле! Сегодня я позволю себя обидеть и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, — а завтра, испытав на мне свою силу, обидчик
пойдет с
другого кожу снимать. И приходится на людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это — свои, это — чужие. Справедливо — а не утешает!
Радовался Федя Мазин. Сильно похудевший, он стал похож на жаворонка в клетке нервным трепетом своих движений и речей. Его всегда сопровождал молчаливый, не по годам серьезный Яков Сомов, работавший теперь в городе. Самойлов, еще более порыжевший в тюрьме, Василий Гусев, Букин, Драгунов и еще некоторые доказывали необходимость
идти с оружием, но Павел, хохол, Сомов и
другие спорили с ними.
— Не тронь ты меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей груди. — Не говори ничего! Господь с тобой, — твоя жизнь — твое дело! Но — не задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы — родные, все — достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты
идешь, за тобой —
другие, все бросили,
пошли… Паша!
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и
шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише
других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
Она
пошла, опираясь на древко, ноги у нее гнулись. Чтобы не упасть, она цеплялась
другой рукой за стены и заборы. Перед нею пятились люди, рядом с нею и сзади нее
шли солдаты, покрикивая...
— Послушайте, ради Христа! Все вы — родные… все вы — сердечные… поглядите без боязни, — что случилось?
Идут в мире дети, кровь наша,
идут за правдой… для всех! Для всех вас, для младенцев ваших обрекли себя на крестный путь… ищут дней светлых. Хотят
другой жизни в правде, в справедливости… добра хотят для всех!
Другой раз она приехала в чужой город к своим знакомым и, когда уже
шла по лестнице в их квартиру, заметила, что у них обыск.
Не торопясь, Ефим
пошел в шалаш, странницы снимали с плеч котомки, один из парней, высокий и худой, встал из-за стола, помогая им,
другой, коренастый и лохматый, задумчиво облокотясь на стол, смотрел на них, почесывая голову и тихо мурлыкая песню.
Мать посмотрела в окно, — на площади явились мужики. Иные
шли медленно и степенно,
другие — торопливо застегивая на ходу полушубки. Останавливаясь у крыльца волости, все смотрели куда-то влево.
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен
идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки
идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними — не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта дорога, а — не
другая!
— Вместо вас
пойдет другой, а вы ему подробно расскажете, что надо делать и как — хорошо?
Их тревожные, отчаянные крики разбудили у женщины сознание опасности; вздрогнув, она
пошла вдоль ограды кладбища, следя за надзирателями, но они и солдаты забежали за
другой угол тюрьмы и скрылись.
— Однако, мать,
идем! — сказал Сизов. И в то же время откуда-то явилась Саша, взяла мать под руку и быстро потащила за собой на
другую сторону улицы, говоря...
Помолчали, глядя
друг на
друга, улыбнулись обе, потом Людмила
пошла из комнаты, говоря...
Мальчик читал газету и как будто не слышал ничего, но порою глаза его смотрели из-за листа в лицо матери, и когда она встречала их живой взгляд, ей было приятно, она улыбалась. Людмила снова вспоминала Николая без сожаления об его аресте, а матери казался вполне естественным ее тон. Время
шло быстрее, чем в
другие дни, — когда кончили пить чай, было уже около полудня.
Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул папиросу, закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел к
другой двери. Мать погладила рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная, начала рассматривать публику. Через минуту она встала и
пошла на
другую скамью, ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в руке, он был невелик, и
шла, подняв голову, рассматривая лица, мелькавшие перед нею.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нее глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел
другой сторож, прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он кивнул шпиону головой и
пошел к лавке, где сидела мать, а шпион быстро исчез куда-то.