Неточные совпадения
—
Какие радости ты
знала? — спрашивал он. — Чем ты можешь помянуть прожитое?
— Сам не понимаю,
как это вышло! С детства всех боялся, стал подрастать — начал ненавидеть, которых за подлость, которых — не
знаю за что, так просто! А теперь все для меня по-другому встали, — жалко всех, что ли? Не могу понять, но сердце стало мягче, когда
узнал, что не все виноваты в грязи своей…
— Может, водочки купить? — предложила она, не
зная,
как выразить ему свою благодарность за что-то, чего еще не понимала.
— Мне не то надо
знать,
как люди жили, а
как надо жить! — раздался в комнате недовольный голос Весовщикова.
— Если бы вы
знали… если бы вы поняли,
какое великое дело делаем мы!..
— Чудесно, мамаша!
Знали бы вы,
как это превосходно! Прямо — очаровательно.
Воротясь с фабрики, она провела весь день у Марьи, помогая ей в работе и слушая ее болтовню, а поздно вечером пришла к себе в дом, где было пусто, холодно и неуютно. Она долго совалась из угла в угол, не находя себе места, не
зная, что делать. И ее беспокоило, что вот уже скоро ночь, а Егор Иванович не несет литературу,
как он обещал.
—
Как же не помнить! — воскликнула мать. — Мне вчера Егор Иванович говорил, что его выпустили, а про вас я не
знала… Никто и не сказал, что вы там…
— Все-таки, — ослабляет тюрьма. Проклятое безделье! Нет ничего мучительнее.
Знаешь,
как много нужно работать, и — сидишь в клетке,
как зверь…
— Вот и хорошо, коли
знаете! Ну, наливайте же мне чаю, говорите,
как жили.
— А
знаете, что я сегодня сделала? — воскликнула она и торопливо, захлебываясь от удовольствия, немножко прикрашивая, рассказала,
как она пронесла на фабрику литературу.
И
как рос Паша — не видела, и любила ли его, когда муж жив был, — не
знаю!
— Э! — кивнув головой, сказал хохол. — Поговорок много. Меньше
знаешь — крепче спишь, чем неверно? Поговорками — желудок думает, он из них уздечки для души плетет, чтобы лучше было править ею. А это
какая буква?
— Обман! — ответил Рыбин. — Чувствую — обман. Ничего не
знаю, а — есть обман. Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно правду. И я правду понял. А с господами не пойду. Они, когда понадобится, толкнут меня вперед, — да по моим костям,
как по мосту, дальше зашагают…
—
Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни,
как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Наконец ей дали свидание, и в воскресенье она скромно сидела в углу тюремной канцелярии. Кроме нее, в тесной и грязной комнате с низким потолком было еще несколько человек, ожидавших свиданий. Должно быть, они уже не в первый раз были здесь и
знали друг друга; между ними лениво и медленно сплетался тихий и липкий,
как паутина, разговор.
— Я не
знаю! — сказал Весовщиков, добродушно или снисходительно оскаливая зубы. — Я только про то, что очень уж совестно должно быть человеку после того,
как он обидит тебя.
— «Ничего», — говорит. И
знаешь,
как он спросил о племяннике? «Что, говорит, Федор хорошо себя вел?» — «Что значит — хорошо себя вести в тюрьме?» — «Ну, говорит, лишнего чего не болтал ли против товарищей?» И когда я сказал, что Федя человек честный и умница, он погладил бороду и гордо так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье плохих людей не имеем!»
—
Знаете? — сказал хохол, стоя в двери. — Много горя впереди у людей, много еще крови выжмут из них, но все это, все горе и кровь моя, — малая цена за то, что уже есть в груди у меня, в мозгу моем… Я уже богат,
как звезда лучами, — я все снесу, все вытерплю, — потому что есть во мне радость, которой никто, ничто, никогда не убьет! В этой радости — сила!
— Я
знаю — будет время, когда люди станут любоваться друг другом, когда каждый будет
как звезда пред другим!
—
Как хочешь, Паша!
Знаю — грешно убить человека, — а не считаю никого виноватым. Жалко Исая, такой он гвоздик маленький, поглядела я на него, вспомнила,
как он грозился повесить тебя, — и ни злобы к нему, ни радости, что помер он. Просто жалко стало. А теперь — даже и не жалко…
— Пора! — с улыбкой ответил тот. — Только — трудно! Надо
знать, что говорить солдатам и
как сказать…
— Да я и не заметила,
как это вышло! Он для меня такой близкий стал, — и не
знаю,
как сказать!
День становился все более ясным, облака уходили, гонимые ветром. Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой, думала о том,
как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их — кто
знает — что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.
— Я
знаю их! — воскликнула она радостно. — Найду и все сделаю,
как скажете. Кто подумает, что я запрещенное несу? На фабрику носила — слава тебе господи!
Она ходила за Николаем, замечая, где что стоит, спрашивала о порядке жизни, он отвечал ей виноватым тоном человека, который
знает, что он все делает не так,
как нужно, а иначе не умеет.
— Люди, истощенные голодом, преждевременно ложатся в могилы, дети родятся слабыми, гибнут,
как мухи осенью, — мы все это
знаем,
знаем причины несчастия и, рассматривая их, получаем жалование. А дальше ничего, собственно говоря…
— Нет, видно, смял меня этот день, Первое мая! Неловко мне как-то, и точно по двум дорогам сразу я иду: то мне кажется, что все понимаю, а вдруг
как в туман попала. Вот теперь вы, — смотрю на вас — барыня, — занимаетесь этим делом… Пашу
знаете — и цените его, спасибо вам…
— Тебе, Софья, — заговорил Николай после обеда, — придется взять еще дело. Ты
знаешь, мы затеяли газету для деревни, но связь с людьми оттуда потеряна благодаря последним арестам. Вот только Пелагея Ниловна может указать нам,
как найти человека, который возьмет распространение газеты на себя. Ты с ней поезжай туда. Нужно — скорее.
— Зовите,
как хочется! — задумчиво сказала мать. —
Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы
знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
— Хорошо все это, словно во сне, так хорошо! Хотят люди правду
знать, милая вы моя, хотят! И похоже это,
как в церкви, пред утреней на большой праздник… еще священник не пришел, темно и тихо, жутко во храме, а народ уже собирается… там зажгут свечу пред образом, тут затеплят и — понемножку гонят темноту, освещая божий дом.
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала мать. — Так и этот больной. Я слышала и сама
знаю,
как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
— Красота
какая, Николай Иванович, а? И сколько везде красоты этой милой, — а все от нас закрыто и все мимо летит, не видимое нами. Люди мечутся — ничего не
знают, ничем не могут любоваться, ни времени у них на это, ни охоты. Сколько могли бы взять радости, если бы
знали,
как земля богата,
как много на ней удивительного живет. И все — для всех, каждый — для всего, — так ли?
«Милая ты моя, ведь я
знаю, что любишь ты его…» Но не решалась — суровое лицо девушки, ее плотно сжатые губы и сухая деловитость речи
как бы заранее отталкивали ласку. Вздыхая, мать безмолвно жала протянутую ей руку и думала...
Незаметно для нее она стала меньше молиться, но все больше думала о Христе и о людях, которые, не упоминая имени его,
как будто даже не
зная о нем, жили — казалось ей — по его заветам и, подобно ему считая землю царством бедных, желали разделить поровну между людьми все богатства земли.
Какой это был товарищ, если бы вы
знали!
— Теперь он говорит — товарищи! И надо слышать,
как он это говорит. С какой-то смущенной, мягкой любовью, — этого не передашь словами! Стал удивительно прост и искренен, и весь переполнен желанием работы. Он нашел себя, видит свою силу,
знает, чего у него нет; главное, в нем родилось истинно товарищеское чувство…
— Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик ваш у меня. Давеча,
как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже с участием в этом и человека того
знаете, — я ему говорю — гляди, Степан! Нельзя рот разевать в таком строгом случае! Ну, и вы, мамаша, видно, тоже почуяли нас, когда мы около стояли. У честных людей рожи заметные, потому — немного их по улицам ходит, — прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…
— Не родня я ему, — сказала она, — но
знаю его давно и уважаю,
как родного брата… старшего!
«Ах вы, сукины дети! Да ведь это — против царя?!» Был там мужик один, Спивакин, он и скажи: «А ну вас к нехорошей матери с царем-то!
Какой там царь, когда последнюю рубаху с плеч тащит?..» Вот оно куда пошло, мамаша! Конечно, Спивакина зацапали и в острог, а слово — осталось, и даже мальчишки малые
знают его, — оно кричит, живет!
— В одной книжке прочитала я слова — бессмысленная жизнь. Это я очень поняла, сразу!
Знаю я такую жизнь — мысли есть, а не связаны и бродят,
как овцы без пастуха, — нечем, некому их собрать… Это и есть — бессмысленная жизнь. Бежала бы я от нее да и не оглянулась, — такая тоска, когда что-нибудь понимаешь!
— Вообще — чудесно! — потирая руки, говорил он и смеялся тихим, ласковым смехом. — Я,
знаете, последние дни страшно хорошо жил — все время с рабочими, читал, говорил, смотрел. И в душе накопилось такое — удивительно здоровое, чистое.
Какие хорошие люди, Ниловна! Я говорю о молодых рабочих — крепкие, чуткие, полные жажды все понять. Смотришь на них и видишь — Россия будет самой яркой демократией земли!
— Ну, что же? Он
знает,
как лучше…
— Нам везет! — сказал Николай, потирая руки. — Но —
как я боялся за вас! Черт
знает как!
Знаете, Ниловна, примите мой дружеский совет — не бойтесь суда! Чем скорее он, тем ближе свобода Павла, поверьте! Может быть — он уйдет с дороги. А суд — это приблизительно такая штука…
Они не сердились на Павла и на Федю,
как она ждала, не обижали их словами, но все, о чем они спрашивали, казалось ей ненужным для них, они
как будто нехотя спрашивают, с трудом выслушивают ответы, все заранее
знают, ничем не интересуются.
— А
как он говорил? Я, впрочем,
знаю. Он был всех сильнее и проще, всех суровее, конечно. Он чуткий, нежный, но только стыдится открыть себя.
Но она
знала, что он подошел к ней ближе всех, и любила его осторожной и
как бы в самое себя не верящей любовью.
Теперь ей было нестерпимо жаль его, но она сдерживала свое чувство,
зная, что, если покажет его, Николай растеряется, сконфузится и станет,
как всегда, смешным немного, — ей не хотелось видеть его таким.
— Николай был прав! — сказала Людмила входя. — Его арестовали. Я посылала туда мальчика,
как вы сказали. Он говорил, что на дворе полиция, видел полицейского, который прятался за воротами. И ходят сыщики, мальчик их
знает.
— Вот — почему! — заговорил доктор быстро и неровно. — Вы исчезли из дому за час до ареста Николая. Вы уехали на завод, где вас
знают как тетку учительницы. После вашего приезда на заводе явились вредные листки. Все это захлестывается в петлю вокруг вашей шеи.