Неточные совпадения
Не мигая узкими глазами, он упорно
смотрел на свое лицо, отраженное в блестящей меди самовара, и, казалось,
не дышал.
Один из парней, пришедших с Павлом, был рыжий, кудрявый, с веселыми зелеными глазами, ему, должно быть, хотелось что-то сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил себя ладонью по голове и
смотрел в пол, лица его
не было видно.
— А я вам такие, что
не будут кусаться! — сказала Власова. Наташа
смотрела на нее, немного прищурив глаза, и этот пристальный взгляд сконфузил мать.
Он долго говорил ей что-то тихим, серьезным голосом. Она
смотрела ему в лицо и думала: «Он
не сделает ничего худого, он
не может!»
Мать заметила также, что Сашенька наиболее строго относится к Павлу, иногда она даже кричит на него. Павел, усмехаясь, молчал и
смотрел в лицо девушки тем мягким взглядом, каким ранее он
смотрел в лицо Наташи. Это тоже
не нравилось матери.
Рябое лицо Николая покрылось красными пятнами, его маленькие серые глаза
не отрываясь
смотрели на офицера.
— Вы преждевременно ревете, сударыня!
Смотрите, вам
не хватит слез впоследствии!
—
Не будем говорить о старости и о молодости!
Посмотрим лучше, чьи мысли вернее.
Мать протолкалась вперед и
смотрела на сына снизу вверх, полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали и соглашались с ним. Ей нравилось, что он
не злится,
не ругается, как другие.
— Гм! — сказал Егор, внимательно
посмотрев на нее. — Пытать —
не будут. Но хороший человек должен беречь себя…
Жандармы
смотреть на него
не могут.
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот
смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я —
не умею так! Я люблю свое, близкое!
— Я
не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и
не вредило оно. Я —
не один на земле! Сегодня я позволю себя обидеть и, может, только посмеюсь над обидой,
не уколет она меня, — а завтра, испытав на мне свою силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на людей
смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это — свои, это — чужие. Справедливо — а
не утешает!
— Через недельку, матушка,
не раньше! Через недельку — мы
посмотрим, — а сейчас — невозможно…
Она аккуратно носила на фабрику листовки,
смотрела на это как на свою обязанность и стала привычной для сыщиков, примелькалась им. Несколько раз ее обыскивали, но всегда — на другой день после того, как листки появлялись на фабрике. Когда с нею ничего
не было, она умела возбудить подозрение сыщиков и сторожей, они хватали ее, обшаривали, она притворялась обиженной, спорила с ними и, пристыдив, уходила, гордая своей ловкостью. Ей нравилась эта игра.
— Виноват, видишь ли, тот, кто первый сказал — это мое! Человек этот помер несколько тысяч лет тому назад, и на него сердиться
не стоит! — шутя говорил хохол, но глаза его
смотрели беспокойно.
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать
не находила слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой,
смотрела в лицо сына глазами, горевшими яркой и острой болью…
— Вы
не бойтесь, — я его
не трону! Я мягкий, как пареная репа! И я… эй, ты, герой,
не слушай, — я его люблю! Но я — жилетку его
не люблю! Он, видите, надел новую жилетку, и она ему очень нравится, вот он ходит, выпуча живот, и всех толкает: а
посмотрите, какая у меня жилетка! Она хорошая — верно, но — зачем толкаться? И без того тесно.
«Никто
не жалеет!» — думала она. А перед нею стояла, точно тень, широкая фигура Николая, его узкие глаза
смотрели холодно, жестко, и правая рука качалась, точно он ушиб ее…
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать
смотрела на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил
не Весовщиков, никто из товарищей Павла
не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
— Я
не хотел этого, ты ведь знаешь, Павел. Случилось так: когда ты ушел вперед, а я остановился на углу с Драгуновым — Исай вышел из-за утла, — стал в стороне.
Смотрит на нас, усмехается… Драгунов сказал: «Видишь? Это он за мной следит, всю ночь. Я изобью его». И ушел, — я думал — домой… А Исай подошел ко мне…
Мать
смотрела на Рыбина, и ей казалось, что вместе с пиджаком он снял с себя еще что-то. Стал менее солиден, и глаза у него
смотрели хитрее,
не так открыто, как раньше.
— Любезничать мне время нет. Жизнь
смотрит строго; на псарне —
не в овчарне, всякая стая по-своему лает…
— Жаль,
не было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро
смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. — Вот
посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
Мать,
не мигая,
смотрела. Серая волна солдат колыхнулась и, растянувшись во всю ширину улицы, ровно, холодно двинулась, неся впереди себя редкий гребень серебристо сверкавших зубьев стали. Она, широко шагая, встала ближе к сыну, видела, как Андрей тоже шагнул вперед Павла и загородил его своим длинным телом.
На мать
смотрели с грустью, с уважением, гул сочувствия провожал ее. Сизов молчаливо отстранял людей с дороги, они молча сторонились и, повинуясь неясной силе, тянувшей их за матерью,
не торопясь, шли за нею, вполголоса перекидываясь краткими словами.
Она ходила по комнате, садилась у окна,
смотрела на улицу, снова ходила, подняв бровь, вздрагивая, оглядываясь, и, без мысли, искала чего-то. Пила воду,
не утоляя жажды, и
не могла залить в груди жгучего тления тоски и обиды. День был перерублен, — в его начале было — содержание, а теперь все вытекло из него, перед нею простерлась унылая пустошь, и колыхался недоуменный вопрос...
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и,
не мигая, ничего
не видя, долго
смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Она слушала дружески заботливый голос,
смотрела на него с бледной улыбкой и,
не понимая его доказательств, удивлялась чувству ласкового доверия к этому человеку.
—
Смотрите, какая славная сосна! — восклицала Софья, указывая матери на дерево. Мать останавливалась и
смотрела, — сосна была
не выше и
не гуще других.
— Я
не про это, — с лица вам можно больше дать. А
посмотришь в глаза ваши, послушаешь вас и даже удивляешься, — как будто вы девушка. Жизнь ваша беспокойная и трудная, опасная, а сердце у вас — улыбается.
Не торопясь, Ефим пошел в шалаш, странницы снимали с плеч котомки, один из парней, высокий и худой, встал из-за стола, помогая им, другой, коренастый и лохматый, задумчиво облокотясь на стол,
смотрел на них, почесывая голову и тихо мурлыкая песню.
Мать заметила, что парни, все трое, слушали с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они
смотрели ему в лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на лицах у них странные, острые усмешки. В них
не чувствовалось жалости к больному.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра; перед ними, торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв глаза,
смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал — казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его лице,
не оживляя мертвой кожи. Только глаза больного горели угасающим огнем.
Ему
не ответили, и скоро он задремал, бессильно свесив голову на грудь. Рыбин
посмотрел на него и тихонько заговорил...
— Жалко мне ее, ей
не было пятидесяти лет, могла бы долго еще жить. А
посмотришь с другой стороны и невольно думаешь — смерть, вероятно, легче этой жизни. Всегда одна, всем чужая,
не нужная никому, запуганная окриками отца — разве она жила? Живут — ожидая чего-нибудь хорошего, а ей нечего было ждать, кроме обид…
— Случай подвернулся! Гулял я, а уголовники начали надзирателя бить. Там один есть такой, из жандармов, за воровство выгнан, — шпионит, доносит, жить
не дает никому! Бьют они его, суматоха, надзиратели испугались, бегают, свистят. Я вижу — ворота открыты, площадь, город. И пошел
не торопясь… Как во сне. Отошел немного, опомнился — куда идти?
Смотрю — а ворота тюрьмы уже заперты…
Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора, пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила она ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо бледное, темные брови почти сходились над переносьем. Ее лицо
не нравилось матери — оно казалось надменным, а глаза
смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно командовала.
Иные, скрывая свое раздражение, шутили, другие угрюмо
смотрели в землю, стараясь
не замечать оскорбительного, третьи,
не сдерживая гнева, иронически смеялись над администрацией, которая боится людей, вооруженных только словом.
— Для Паши это
не велика потеря, да и мне эти свидания только душу рвут! Говорить ни о чем нельзя. Стоишь против сына дурой, а тебе в рот
смотрят, ждут —
не скажешь ли чего лишнего…
Они говорили друг другу незначительные, ненужные обоим слова, мать видела, что глаза Павла
смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такой же ровный и спокойный, как всегда, он
не изменился, только борода сильно отросла и старила его, да кисти рук стали белее. Ей захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она,
не изменяя голоса, тем же тоном, каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала...
Дома она застала Сашу. Девушка обычно являлась к Ниловне в те дни, когда мать бывала на свидании. Она никогда
не расспрашивала о Павле, и если мать сама
не говорила о нем, Саша пристально
смотрела в лицо ее и удовлетворялась этим. Но теперь она встретила ее беспокойным вопросом...
Закуривая папиросу, она спрашивала и
не ждала ответов, лаская мать и юношу взглядом серых глаз. Мать
смотрела на нее и, внутренне улыбаясь, думала...
— Слышишь? — толкнув в бок голубоглазого мужика, тихонько спросил другой. Тот,
не отвечая, поднял голову и снова взглянул в лицо матери. И другой мужик тоже
посмотрел на нее — он был моложе первого, с темной редкой бородкой и пестрым от веснушек, худым лицом. Потом оба они отодвинулись от крыльца в сторону.
Становой
посмотрел на людей, стоявших перед ним полукругом. И тем же однотонным, белым голосом,
не повышая,
не понижая его, продолжал...
Нужное слово
не находилось, это было неприятно ей, и снова она
не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан, облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его прислонилась у печи в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама
смотрела в лицо ей — овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее,
не шевелятся,
смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова
не пропадут бесполезно. Мужики
смотрели на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти на колена, и
смотрела под ноги себе.
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью. Думаешь — господи! хоть бы в щелку
посмотреть на таких людей и на жизнь. Что живешь? Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и ночь
не спишь, от мыслей. А что толку?
Не буду думать — зря исчезну, и буду — тоже зря.
Комната имела такой вид, точно кто-то сильный, в глупом припадке озорства, толкал с улицы в стены дома, пока
не растряс все внутри его. Портреты валялись на полу, обои были отодраны и торчали клочьями, в одном месте приподнята доска пола, выворочен подоконник, на полу у печи рассыпана зола. Мать покачала головой при виде знакомой картины и пристально
посмотрела на Николая, чувствуя в нем что-то новое.