Неточные совпадения
Усталость, накопленная годами, лишала
людей аппетита, и для того, чтобы есть, много пили, раздражая желудок острыми ожогами водки. Вечером лениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши, надевал их, если даже было сухо, а имея дождевой зонтик, носил его с собой,
хотя бы светило солнце.
Заметив в чужом необычное, слобожане долго не могли забыть ему это и относились к
человеку, не похожему на них, с безотчетным опасением. Они точно боялись, что
человек бросит в жизнь что-нибудь такое, что нарушит ее уныло правильный ход,
хотя тяжелый, но спокойный.
Люди привыкли, чтобы жизнь давила их всегда с одинаковой силой, и, не ожидая никаких изменений к лучшему, считали все изменения способными только увеличить гнет.
В ней эти
люди возбуждали страх, она снова
хотела спросить сына: «Так ли?»
— Бог с тобой! Живи как
хочешь, не буду я тебе мешать. Только об одном прошу — не говори с
людьми без страха! Опасаться надо
людей — ненавидят все друг друга! Живут жадностью, живут завистью. Все рады зло сделать. Как начнешь ты их обличать да судить — возненавидят они тебя, погубят!
— Разве мы
хотим быть только сытыми? Нет! — сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. — Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, — мы не глупы, не звери, не только есть
хотим, — мы
хотим жить, как достойно
людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали, не мешает нам сравняться с ними в уме и даже встать выше их!..
— Я говорил, — продолжал Павел, — не о том добром и милостивом боге, в которого вы веруете, а о том, которым попы грозят нам, как палкой, — о боге, именем которого
хотят заставить всех
людей подчиниться злой воле немногих…
— Мы всегда и везде — первые в работе и на последнем месте в жизни. Кто заботится о нас? Кто
хочет нам добра? Кто считает нас
людьми? Никто!
— Всем трудно! — махнув рукой, ответила она. — Может, только тем, которые понимают, им — полегче… Но я тоже понемножку понимаю, чего
хотят хорошие-то
люди…
—
Хотел я к парням пристегнуться, чтобы вместе с ними. Я в это дело — гожусь, — знаю, что надо сказать
людям. Вот. Ну, а теперь я уйду. Не могу я верить, должен уйти.
— Обидно это, — а надо не верить
человеку, надо бояться его и даже — ненавидеть! Двоится
человек. Ты бы — только любить
хотел, а как это можно? Как простить
человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает в тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильщикам не
хочу, не
хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
— Как
хочешь, Паша! Знаю — грешно убить
человека, — а не считаю никого виноватым. Жалко Исая, такой он гвоздик маленький, поглядела я на него, вспомнила, как он грозился повесить тебя, — и ни злобы к нему, ни радости, что помер он. Просто жалко стало. А теперь — даже и не жалко…
— Это господа Христом любуются, как он на кресте стонал, а мы от
человека учимся и
хотим, чтобы вы поучились немного…
— Тут в одном — все стиснуто… вся жизнь, пойми! — угрюмо заметил Рыбин. — Я десять раз слыхал его судьбу, а все-таки, иной раз, усомнишься. Бывают добрые часы, когда не
хочешь верить в гадость
человека, в безумство его… когда всех жалко, и богатого, как бедного… и богатый тоже заблудился! Один слеп от голода, другой — от золота. Эх,
люди, думаешь, эх, братья! Встряхнись, подумай честно, подумай, не щадя себя, подумай!
— Жалко, что уходите вы! — необычно мягким голосом сказал Рыбин. — Хорошо говорите! Большое это дело — породнить
людей между собой! Когда вот знаешь, что миллионы
хотят того же, что и мы, сердце становится добрее. А в доброте — большая сила!
Но слишком часто она видела, что все эти
люди как будто нарочно подогревают друг друга и горячатся напоказ, точно каждый из них
хочет доказать товарищам, что для него правда ближе и дороже, чем для них, а другие обижались на это и, в свою очередь доказывая близость к правде, начинали спорить резко, грубо. Каждый
хотел вскочить выше другого, казалось ей, и это вызывало у нее тревожную грусть. Она двигала бровью и, глядя на всех умоляющими глазами, думала...
Люди разбились на две группы — одна, окружив станового, кричала и уговаривала его, другая, меньше числом, осталась вокруг избитого и глухо, угрюмо гудела. Несколько
человек подняли его с земли, сотские снова
хотели вязать руки ему.
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил — это народ собственноручно начинает. А барыня — она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить!
Человек хороший и добра нам
хочет, ну — немножко — и чтобы без убытка для себя! Народ же — он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со всех сторон.
Она забыла осторожность и
хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась
людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.
— Так не
хочет? Ее дело.
Человек свободен, устал сидеть — иди, устал идти — сиди. Ограбили — молчи, бьют — терпи, убили — лежи. Это известно. А я Савку вытащу. Вытащу.
— Видите ли, у нас все как-то так выходило — она в тюрьме — я на воле, я на воле — она в тюрьме или в ссылке. Это очень похоже на положение Саши, право! Наконец ее сослали на десять лет в Сибирь, страшно далеко! Я
хотел ехать за ней даже. Но стало совестно и ей и мне. А она там встретила другого
человека, — товарищ мой, очень хороший парень! Потом они бежали вместе, теперь живут за границей, да…
Мы говорим: общество, которое рассматривает
человека только как орудие своего обогащения, — противочеловечно, оно враждебно нам, мы не можем примириться с его моралью, двуличной и лживой; цинизм и жестокость его отношения к личности противны нам, мы
хотим и будем бороться против всех форм физического и морального порабощения
человека таким обществом, против всех приемов дробления
человека в угоду корыстолюбию.
Мы, рабочие, —
люди, трудом которых создается все — от гигантских машин до детских игрушек, мы —
люди, лишенные права бороться за свое человеческое достоинство, нас каждый старается и может обратить в орудие для достижения своих целей, мы
хотим теперь иметь столько свободы, чтобы она дала нам возможность со временем завоевать всю власть.
— Я кончаю. Обидеть лично вас я не
хотел, напротив — присутствуя невольно при этой комедии, которую вы называете судом, я чувствую почти сострадание к вам. Все-таки — вы
люди, а нам всегда обидно видеть
людей,
хотя и враждебных нашей цели, но так позорно приниженных служением насилию, до такой степени утративших сознание своего человеческого достоинства…
— Гм, — я не думаю, что это полезно для вас!.. Во-вторых, сегодня в ночь разные молодые
люди напечатали на гектографах штук пятьсот речи. Я видел — сделано недурно, четко, ясно. Они
хотят вечером разбросать по городу. Я — против, — для города удобнее печатные листки, а эти следует отправить куда-нибудь.
Она сделала это —
человек, осторожно переступая с ноги на ногу, стоял на том же месте, казалось, он чего-то
хочет и не решается.
Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и она
хотела, торопилась сказать
людям все, что знала, все мысли, силу которых чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в песню, но она с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит он, вздрагивает, рвется.