Неточные совпадения
— Плачешь? Это хорошо… Значит, ты паренёк благодарный и содеянное тебе добро можешь
понимать. Старик
был тебе ба-альшим благодетелем!..
— Как зовут? — загудел в лавке густой бас. — Ну, Илья, гляди у меня в оба, а зри — в три! Теперь у тебя, кроме хозяина, никого нет! Ни родных, ни знакомых —
понял? Я тебе мать и отец, — а больше от меня никаких речей не
будет…
Илья слушал эту речь, но плохо
понимал её. По его разумению, Карп должен
был сердиться на него не так: он
был уверен, что приказчик дорогой поколотит его, и даже боялся идти домой… Но вместо злобы в словах Карпа звучала только насмешка, и угрозы его не пугали Илью. Вечером хозяин позвал Илью к себе, наверх.
Горбун беззвучно заплакал. Илья
понял, о каком грехе говорит дядя, и сам вспомнил этот грех. Сердце у него вздрогнуло. Ему
было жалко дядю, и, видя, что всё обильнее льются слёзы из робких глаз горбуна, он проговорил...
Ему
было обидно не
понимать.
— Нет, ты погоди! — не отставал Яков. — Ведь ничего и нельзя
понять… Примерно… вот тебе лампа. Огонь. Откуда он? Вдруг —
есть, вдруг — нет! Чиркнул спичку — горит… Стало
быть — он всегда
есть… В воздухе, что ли, летает он невидимо?
— Надо бы, чтобы каждое человеческое дело перед совестью кругло
было, как яичко, а тут… Тошно мне… Ничего не
понимаю… Сноровки к жизни у меня нету, приверженности к трактиру я не чувствую… А отец — всё долбит… «
Будет, говорит, тебе шематонить, возьмись за ум, — дело делай!» Какое? Торгую я за буфетом, когда Терентия нет… Противно мне, но я терплю… А от себя что-нибудь делать — не могу…
— Трудно? Тебе? Врёшь ты! — вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. — Мне — трудно, да! Ты — что? Отец состарится — хозяин
будешь… А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки… часы и всё такое… Мне таких брюк не носить… таких часов не иметь, —
понял? А мне — хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже других? Я — лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
Она, должно
быть,
понимала его чувство и, закутываясь в одеяло, говорила ему...
— А хорошо, братцы, пьяному
быть! Ничего не
понимаешь… ни о чём не думаешь…
И Эпикур ещё… тот — «бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща…» Значит — бог-то хоть и
есть, но до людей ему нет дела, так я
понимаю!
— Бог —
есть! Он всё видит! Всё знает! Кроме его — никого! Жизнь дана для испытанья… грех — для пробы тебе. Удержишься или нет? Не удержался — постигнет наказание, — жди! Не от людей жди — от него, —
понял? Жди!
Он смотрел на записку, думая — зачем зовёт его Олимпиада? Ему
было боязно
понять это, сердце его снова забилось тревожно. В девять часов он явился на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его. Олимпиада
была одета в какую-то старенькую шубку, а голова у неё закутана платком так, что Илья видел только её глаза. Он молча встал перед нею…
— Я думал про это! Прежде всего надо устроить порядок в душе… Надо
понять, чего от тебя бог хочет? Теперь я вижу одно: спутались все люди, как нитки, тянет их в разные стороны, а кому куда надо вытянуться, кто к чему должен крепче себя привязать — неизвестно! Родился человек — неведомо зачем; живёт — не знаю для чего, смерть придёт — всё порвёт… Стало
быть, прежде всего надо узнать, к чему я определён… во-от!..
Илья
понимал, что товарищ ревнует его, и ему это
было приятно.
— Стало
быть, должен он знать — откуда явился и как? Душа, сказано, бессмертна — она всегда
была… ага? Не то надо знать, как ты родился, а как
понял, что живёшь? Родился ты живой, — ну, а когда жив стал? В утробе матерней? Хорошо! А почему ты не помнишь не только того, как до родов жил, и опосля, лет до пяти, ничего не знаешь? И если душа, — то где она в тебя входит? Ну-ка?
— Он мне, значит, и говорит: «У меня, говорит, двое детей… два мальчика. Дескать — надо им няньку, а нянька
есть чужой человек… воровать
будет и всё такое… Так ты-де уговори-ка дочь…» Ну, я и уговорил… и Матица уговорила… Маша — умница, она
поняла сразу! Ей податься некуда… хуже бы вышло, лучше — никогда!.. «Всё равно, говорит, я пойду…» И пошла. В три дня всё окрутили… Нам с Матицей дано по трёшной… но только мы их сразу обе пропили вчера!.. Ну и
пьёт эта Матица, — лошадь столько не может
выпить!..
Илья слушал и молчал. Он
понимал, что Маша пристроилась лучше, чем можно
было ожидать. Но всё же ему
было жалко девочку. Последнее время он почти не видал её, не думал о ней, а теперь ему вдруг показалось, что без Маши дом этот стал грязнее.
— Мудрёно!.. Нет, видно, не моим лбом сахар колоть… не
понимаю! Пойду
выпью, авось поумнею…
Он молча оттолкнул её, прошёл в свою комнату и с первого же взгляда
понял, что все его страхи напрасны. Деньги лежали у него за верхним наличником окна, а на наличник он чуть-чуть приклеил маленькую пушинку, так что, если бы кто коснулся денег, пушинка непременно должна
была слететь. Но вот он ясно видел на коричневом наличнике — её белое пятнышко.
—
Есть речи и ещё тяжелее читанного. Стих третий, двадцать второй главы, говорит тебе прямо: «Что за удовольствие вседержителю, что ты праведен? И
будет ли ему выгода от того, что ты держишь пути твои в непорочности?»… И нужно долго
понимать, чтобы не ошибиться в этих речах…
— Не могу! Я, брат, так себя чувствую, как будто у меня дома жар-птица, — а клетка-то для неё слаба. Целые дни одна она там сидит… и кто её знает, о чём думает? Житьё ей серое наступило… я это очень хорошо
понимаю… Если б ребёнок
был…
— Вы читали сказки, а это прекрасная, умная книга. В ней описан человек, который посвятил себя защите несчастных, угнетённых несправедливостью людей… человек этот всегда
был готов пожертвовать своей жизнью ради счастья других, —
понимаете? Книга написана в смешном духе… но этого требовали условия времени, в которое она писалась… Читать её нужно серьёзно, внимательно…
— Я
понимаю, — остановила она его речь. — Вы не знаете, как поступить? Прежде всего надо к доктору… пусть он осмотрит… У меня
есть знакомый доктор, — хотите, я её свезу? Гаврик, взгляни, сколько время? Одиннадцатый? Хорошо, это часы приема… Гаврик, позови извозчика… А вы — познакомьте меня с нею…
— Это стыдно, так нельзя! Нужно действовать! Нужно искать ей защитника, адвоката,
понимаете? Я вам найду, слышите? И ничего ей не
будет, потому что оправдают… Даю вам честное слово!
Домой идти ему не хотелось, — на душе
было тяжко, немощная скука давила его. Он шёл медленно, не глядя ни на кого, ничем не интересуясь, не думая. Прошёл одну улицу, механически свернул за угол, прошёл ещё немного,
понял, что находится неподалёку от трактира Петрухи Филимонова, и вспомнил о Якове. А когда поравнялся с воротами дома Петрухи, то ему показалось, что зайти сюда нужно, хотя и нет желания заходить. Поднимаясь по лестнице чёрного крыльца, он услыхал голос Перфишки...
— Голубые сны вижу я…
Понимаешь — всё будто голубое… Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы — всё! Тишина такая… Как будто и нет ничего, до того всё недвижимо… и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца… И невозможно
понять —
есть ты или нет? Очень легко… Голубые сны — это перед смертью.
Лунёв молча кивнул головой и покраснел: ему
было стыдно сказать, что он не
понимает.