Неточные совпадения
— Эй-эй! —
говорил ему дядя, потряхивая горбом и неустанно звеня стаканами. — Ты чего тут? Иди-ка на двор! А
то хозяин увидит — заругает!..
Его круглая, задорная рожица вся испачкана грязью и сажей; на лбу у него шишка; рубаха рваная, и сквозь её бесчисленные дыры просвечивает крепкое тело. Это первый озорник и драчун на дворе; он уже успел дважды очень больно поколотить неловкого Илью, а когда Илья, заплакав, пожаловался дяде,
тот только руками развёл,
говоря...
Он почти не играл, но любил
говорить о
том, в какие игры играют дети во дворах у богатых людей и в городском саду.
Старик не согласился с этим. Он ещё много
говорил о слепоте людей и о
том, что не могут они правильно судить друг друга, а только божий суд справедлив. Илья слушал его внимательно, но всё угрюмее становилось его лицо, и глаза всё темнели…
Вскоре все ребятишки тоже собрались в тесную кучку у входа в подвал. Зябко кутаясь в свои одёжки, они сидели на ступенях лестницы и, подавленные жутким любопытством, слушали рассказ Савёлова сына. Лицо у Пашки осунулось, а его лукавые глаза глядели на всех беспокойно и растерянно. Но он чувствовал себя героем: никогда ещё люди не обращали на него столько внимания, как сегодня. Рассказывая в десятый раз одно и
то же, он
говорил как бы нехотя, равнодушно...
— Я теперь что хочу,
то и делаю!.. — подняв голову и сердито сверкая глазами,
говорил Пашка гордым голосом. — Я не сирота… а просто… один буду жить. Вот отец-то не хотел меня в училище отдать, а теперь его в острог посадят… А я пойду в училище да и выучусь… ещё получше вашего!
— Эхма! —
говорил сапожник. — Скоро лопнет лукошко, рассыплются грибы. Поползём мы, жители, кто куда… Будем искать себе щёлочек по другим местам!.. Найдём и жить по-другому будем… Всё другое заведётся: и окна, и двери, и даже клопы другие будут нас кусать!.. Скорее бы! А
то надоел мне этот дворец…
Илья рассказывал о
том, что видел в городе, Яков, читавший целыми днями, — о книгах, о скандалах в трактире, жаловался на отца, а иногда — всё чаще —
говорил нечто такое, что Илье и Маше казалось несуразным, непонятным.
— Да я же про
то и
говорю, что ничего не понимаю! — с удивлением восклицал Яков.
— Так прямо и
говори: не понимаю! А
то лопочешь, как сумасшедший… А я его — слушай!
— Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб — нет ли места где для девочки? Нет ей места,
говорят…
Говорят — продай!.. Так ей будет лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят его бабы даром…
то вот такой мерзюга покупает себе девочку… Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно быть сначала… Лучше бы без этого… Лучше уж жить ей голодной, да чистой, чем…
Лицо Якова напряглось, глаза прищурились, и он сказал
тем пониженным, таинственным голосом, которым всегда
говорил о мудрых вещах...
— Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь… и прямо
говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза у них — в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь,
ту же самую воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
— «Что-о?..» — «И меня — к угодникам!..» — «Как так?» — «Хочу,
говорит, помолиться за тебя…» Петруха как рявкнет: «Я
те помолюсь!» А Яков своё: «Пусти!» Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду! Да ещё, да…
— А-а! Обиделся ты, — так! Ну, мне не до
того теперь… Вот что: вызовет тебя следователь, станет расспрашивать, когда ты со мной познакомился, часто ли бывал, —
говори всё, как было, по правде… всё подробно, — слышишь?
— Что будет,
то будет! — тихо и твёрдо сказал он. — Захочет бог наказать человека — он его везде настигнет. За слова твои — спасибо, Липа… Это ты верно
говоришь — я виноват пред тобой… Я думал, ты… не такая. А ты — ну, хорошо! Я — виноват…
— А что?. Я ничего не знаю. Слышал я раз, — дяде твоему он
говорил, — что-то вроде
того, будто ты фальшивыми деньгами торгуешь… да ведь это так он, зря…
— Теперь они уже перестали… не являются! Только — сам Петруха начал… — смущённо и робко
говорил Терентий. — Ты бы, Илюша, на квартирку куда-нибудь съехал — нашёл бы себе комнатёнку и жил?.. А
то Петруха
говорит: «Я,
говорит, тёмных людей в своём доме не могу терпеть, я,
говорит, гласный человек…»
Он забегал по комнате, снимая со стен одежду, и бросал её Илье, быстро и тревожно продолжая
говорить о
том, как его били в молодости…
Автономов
говорил и мечтательными глазами смотрел и лицо Ильи, а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный
говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает на что-то. Но водянистые глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный — человек не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал в ответ на слова Кирика.
Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся и предложил...
Он рассказывал жене о происшествиях в городе, о протоколах, составленных им, о
том, что сказал ему полицеймейстер или другой начальник…
Говорили о возможности повышения по службе, обсуждали вопрос, понадобится ли вместе с повышением переменить квартиру.
Лунёв, сидя в своей комнате, внимательно вслушивался: что они
говорят о жизни?
То, что он слышал, было непонятно ему. Казалось, что эти люди всё решили, всё знают и строго осудили всех людей, которые живут иначе, чем они.
— Есть речи и ещё тяжелее читанного. Стих третий, двадцать второй главы,
говорит тебе прямо: «Что за удовольствие вседержителю, что ты праведен? И будет ли ему выгода от
того, что ты держишь пути твои в непорочности?»… И нужно долго понимать, чтобы не ошибиться в этих речах…
Татьяна Власьевна стала внимательно и подробно расспрашивать Илью о
том, как идёт его торговля, сколько в месяц имеет он чистой прибыли. Он охотно
говорил с ней, и в нём всё повышалось уважение к этой женщине, умевшей из пустяков устроить чистую и милую жизнь…
— Вы
говорили, что галантерейный магазин может дать процентов двадцать и более, смотря по
тому, как поставить дело. Ну-с, мы готовы дать вам под вексель на срок — до предъявления, не иначе, — наши деньги, а вы открываете магазин. Торговать вы будете под моим контролем, а прибыль мы делим пополам. Товар вы страхуете на моё имя, а кроме
того, вы даёте мне на него ещё одну бумажку — пустая бумажка! Но она необходима для формы. Нуте-ка, подумайте над этим и скажите: да или нет?
Но ему долго пришлось убеждать Павла в серьёзности своего намерения.
Тот всё покачивал головой, мычал и
говорил...
С важностью человека, которому хорошо известны законы и который убеждён в их незыблемости, Автономова долго
говорила Илье о
том, что Маше нужно подчиниться требованиям мужа.
Лунёв слушал и молчал. Он почему-то жалел Кирика, жалел, не отдавая себе отчёта, за что именно жаль ему этого толстого и недалёкого парня? И в
то же время почти всегда ему хотелось смеяться при виде Автономова. Он не верил рассказам Кирика об его деревенских похождениях: ему казалось, что Кирик хвастает,
говорит с чужих слов. А находясь в дурном настроении, он, слушая речи его, думал...
— Книгу-то помнишь?
Ту?.. Отнял он её у меня…
Говорит — редкая, больших, дескать, денег стоит. Унёс… Просил я его: оставь! Не согласился…
— Мальчик при магазине должен быть ловок и услужлив. Его не за
то кормят хлебом, что он сидит целый день у двери и чистит себе пальцем в носу. А когда
говорит хозяйка, он должен слушать внимательно и не смотреть букой…
Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о
том, как труд обогащает всех, кроме
того, кто трудится. Сначала она
говорила так, как всегда, — сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.
Стоя за конторкой, она перелистывала книгу дневной выручки и
говорила о
том, как приятно жить в деревне, как это дёшево стоит и хорошо действует на здоровье.
— Я знаю, что
говорю… Сказал — поганая, и — кончено! Хуже скажу — и
то правда будет…
— Вы обвиняетесь в
том, — ласковым голосом
говорил Громов, но Илья не видел, кому Громов
говорит: он смотрел в лицо Петрухи, подавленный тяжёлым недоумением, не умея примириться с
тем, что Филимонов — судья…
— Господа присяжные! — мягко и внушительно
говорил прокурор. — Взгляните на лицо этого человека, — оно красноречивее показаний свидетелей, безусловно установивших виновность подсудимого… оно не может не убедить вас в
том, что пред вами стоит типичный преступник, враг законопорядка, враг общества…
— Сам молчи! А я
поговорю… Я вот смотрю на вас, — жрёте вы, пьёте, обманываете друг друга… никого не любите… чего вам надо? Я — порядочной жизни искал, чистой… нигде её нет! Только сам испортился… Хорошему человеку нельзя с вами жить. Вы хороших людей до смерти забиваете… Я вот — злой, сильный, да и
то среди вас — как слабая кошка среди крыс в тёмном погребе… Вы — везде… и судите, и рядите, и законы ставите… Гады однако вы…
— Добрый ты, Кирик Никодимыч! — презрительно усмехаясь, сказал Илья. — Собаки вот есть такие — её бьют, а она ласкается… А может, ты не жалеешь меня, а боишься, что я на суде про жену твою
говорить буду? Не бойся… этого не будет! мне и думать про неё стыдно, не
то что
говорить…