Неточные совпадения
— Н-да, — сказал Маякин, усмехаясь. — Это ты крепкие
слова говоришь… И кто так
говорит — его хоть догола раздень, он все богат будет…
Он чуть не закричал на жену. Около него суетилась повитуха; болтая в воздухе плачущим ребенком, она что-то убедительно
говорила ему, но он ничего не слышал и не мог оторвать своих глаз от страшного лица жены. Губы ее шевелились, он слышал тихие
слова, но не понимал их. Сидя на краю постели, он
говорил глухим и робким голосом...
Молчаливый и настойчивый в своих детских желаниях, он по целым дням возился с игрушками вместе с дочерью Маякина — Любой, под безмолвным надзором одной из родственниц, рябой и толстой старой девы, которую почему-то звали Бузя, — существо чем-то испуганное, даже с детьми она
говорила вполголоса, односложными
словами.
Говорил Ежов металлическим альтом, поясняя свою речь гримасами и жестами, и часто употреблял в речи свои
слова, значение которых было известно только ему одному.
А ему плакать захотелось под ее шепот, сердце его замирало в сладкой истоме; крепко прижавшись головой к ее груди, он стиснул ее руками,
говоря какие-то невнятные, себе самому неведомые
слова…
— Что ты это?! — даже с испугом воскликнул парень и стал горячо и торопливо
говорить ей какие-то
слова о красоте ее, о том, какая она ласковая, как ему жалко ее и как стыдно пред ней. А она слушала и все целовала его щеки, шею, голову и обнаженную грудь.
—
Поговори! — зарычал он. — Набрался храбрости под мягкой-то рукой… На всякое
слово ответ находишь. Смотри — рука моя хоть и мягкая была, но еще так сжать может, что у тебя из пяток слезы брызнут!.. Скоро ты вырос — как гриб-поганка, чуть от земли поднялся, а уж воняешь…
А Маякин сидел рядом с городским головой, быстро вертел вилкой в воздухе и все что-то
говорил ему, играя морщинами. Голова, седой и краснорожий человек с короткой шеей, смотрел на него быком с упорным вниманием и порой утвердительно стукал большим пальцем по краю стола. Оживленный говор и смех заглушали бойкую речь крестного, и Фома не мог расслышать ни
слова из нее, тем более что в ушах его все время неустанно звенел тенорок секретаря...
Он назвал их про себя вылизанными, их блеск не нравился ему, не нравились лица, улыбки,
слова, но свобода и ловкость их движений, их уменье
говорить обо всем, их красивые костюмы — все это возбуждало в нем смесь зависти и уважения к ним.
Она
говорила снисходительно, часто подшучивала над ним, в речах ее то и дело мелькали незнакомые Фоме
слова, которые она произносила как-то особенно веско, с видимым удовольствием.
Фома удивлялся ее речам и слушал их так же жадно, как и речи ее отца; но когда она начинала с любовью и тоской
говорить о Тарасе, ему казалось, что под именем этим она скрывает иного человека, быть может, того же Ежова, который, по ее
словам, должен был почему-то оставить университет и уехать из Москвы.
— Я так люблю
говорить с вами, — музыкально растягивая
слова, пела она. — Все эти — мне надоели… они скучные, ординарные, изношенные. А вы — свежий, искренний. Ведь вы их тоже не любите?
Когда она
говорила: у вас, по-вашему, по-купечески, — Фоме казалось, что этими
словами она как бы отталкивает его от себя.
Фома покраснел, наклонил голову и начал
говорить ей глухо и так, точно выталкивая
слова из-под земли и каждое
слово весило несколько пудов.
— Не шалопаи, а… тоже умные люди! — злобно возразил Фома, уже сам себе противореча. — И я от них учусь… Я что? Ни в дудку, ни поплясать… Чему меня учили? А там обо всем
говорят… всякий свое
слово имеет. Вы мне на человека похожим быть не мешайте.
Глаза Маякина учащенно мигали, губы вздрагивали, и грубыми, циничными
словами он начал
говорить о Медынской, азартно, с злобным визгом.
—
Говорите прямыми
словами, — угрюмо сказал Фома.
Парень смотрел на нее, чувствуя себя обезоруженным ее ласковыми
словами и печальной улыбкой. То холодное и жесткое, что он имел в груди против нее, — таяло в нем от теплого блеска ее глаз. Женщина казалась ему теперь маленькой, беззащитной, как дитя. Она
говорила что-то ласковым голосом, точно упрашивала, и все улыбалась; но он не вслушивался в ее
слова.
Стараясь
говорить проще и понятнее, она волновалась, и
слова ее речи сыпались одно за другим торопливо, несвязно. На губах ее все время играла жалобная усмешка.
Он вздрагивал весь, стоя против нее, и оглядывал ее с ног до головы укоризненным взглядом. Теперь
слова выходили из груди у него свободно,
говорил он негромко, но сильно, и ему было приятно
говорить. Женщина, подняв голову, всматривалась в лицо ему широко открытыми глазами. Губы у нее вздрагивали, и резкие морщинки явились на углах их.
Ему казалось почему-то, что все
слова у нее чужие и что она не то
говорит, что должна
говорить девушка ее лет, наружности и происхождения…
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный тем, что все люди, с которыми он близок и помногу
говорит, —
говорят с ним всегда о жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — все они или учат его понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились
слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных людей.
Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать. Он
говорил, и по мере того, как вспоминал
слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти
слова.
Саша, положив голову на плечо ему, тихо
говорила прямо в ухо ему
слова, от которых он краснел и смущался, они возбуждали в нем желание обнять эту женщину и целовать ее без счета и устали.
Она казалась Фоме самой умной из всех, кто окружал его, самой жадной на шум и кутеж; она всеми командовала, постоянно выдумывала что-нибудь новое и со всеми людьми
говорила одинаково: с извозчиком, лакеем и матросом тем же тоном и такими же
словами, как и с подругами своими и с ним, Фомой.
— О душе моей ты не смеешь
говорить… Нет тебе до нее дела! Я — могу
говорить! Я бы, захотевши, сказала всем вам — эх как! Есть у меня
слова про вас… как молотки! Так бы по башкам застукала я… с ума бы вы посходили… Но —
словами вас не вылечишь… Вас на огне жечь надо, вот как сковороды в чистый понедельник выжигают…
Он смеялся над ними,
говорил им зазорные и обидные
слова, но никогда, даже полупьяный, не мог избавиться от какого-то стеснения пред ними.
— Молчать!
Слово сырью! Дайте
слово слонам и мамонтам неустройства жизни!
Говорит святые речи сырая русская совесть! Рычи, Гордеев! Рычи на все!..
—
Словами себя не освободишь!.. — вздохнув, заметил Фома. — Ты вот как-то
говорил про людей, которые притворяются, что всё знают и могут… Я тоже знаю таких… Крестный мой, примерно… Вот против них бы двинуть… их бы уличить!.. Довольно вредный народ!..
Она чувствовала потребность высказаться пред Смолиным; ей хотелось убедить его, что она понимает значение его
слов, она — не простая купеческая дочь, тряпичница и плясунья. Смолин нравился ей. Первый раз она видела купца, который долго жил за границей, рассуждает так внушительно, прилично держится, ловко одет и
говорит с ее отцом — первым умником в городе — снисходительным тоном взрослого с малолетним.
— Ты
говори!
Говори мне! Я вынесу твои
слова куда надо… Я их понимаю… И ах, как ожгу людей! Погоди только!.. Придет мне случай!..
Она
говорила быстро, большая часть ее
слов исчезала в свисте и шипении; выделялись лишь те
слова, которые она выкрикивала визгливым, раздраженным голосом. Концы платка торчали на голове у нее, как маленькие рожки, и тряслись от движения ее челюсти, Фома при виде ее взволнованной и смешной фигуры опустился на диван. Ежов стоял и, потирая лоб, с напряжением вслушивался в ее речь…
— Милостивые государи! — повысив голос,
говорил Маякин. — В газетах про нас, купечество, то и дело пишут, что мы-де с этой культурой не знакомы, мы-де ее не желаем и не понимаем. И называют нас дикими людьми… Что же это такое — культура? Обидно мне, старику, слушать этакие речи, и занялся я однажды рассмотрением
слова — что оно в себе заключает?
А кто про нас
говорит — тот
говорит… — он смачно выговорил похабное
слово, — и больше ничего!
Фома
говорил, прерывая речь свою хохотом, и видел, что
слова его хорошо действуют на этих людей.
— Это — от совести
слова! Это — ничего! Надо претерпеть… Пророческое обличение… Ведь грешны! Ведь правду надо
говорить, о-очень мы…
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому
слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину.
Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Городничий (с неудовольствием).А, не до
слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни
слова поговорить о деле. Ну что, друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как
говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими.
Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и
слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Хлестаков. Ну, да что, зачем?
говори в коротких
словах.