Неточные совпадения
— Ах ты, окаянный! — кричал старик, и всякий раз с каким-то бессильным гневом, который походил скорее на жалобу, чем на угрозу. — Ах ты, шавель ты этакая! Ступай сюда,
говорят!.. Постой, погоди ж ты у меня! Ишь
те!.. Постой! Постой, дай срок!.. Вишь, куда его носит!.. Эхва!.. Эхва, куда нелегкая носит!.. Чтоб
те быки забодали… У-у… Ах ты, господи! Царица небесная! — заключал он, ударяя руками об полы прорванной сермяги.
Жена его, существо страдальческое, безгласное, бывши при жизни родителей единственной батрачкой и ответчицей за мужа, не смела ему перечить; к
тому же, как сама она
говорила, и жизнь ей прискучила.
— А, так ты опять за свое, опять баловать!.. Постой, постой, вот я только крикну: «Дядя Глеб!», крикну — он
те даст! Так вот возьмет хворостину да тебя тут же на месте так вот и отхлещет!.. Пойдем,
говорю, до греха…
Сначала послышались расспросы о
том, как поживают там-то и там-то, что поделывает тот-то, каковы дороги, что
говорят на стороне, и проч. и проч.; наконец речь завязалась и сделалась общею.
— Ты, батюшка, и позапрошлый год
то же
говорил, — сказал он отрывисто, — и тогда весна была ранняя; сдавалось по-твоему, лов будет хорош… а наловили, помнится, немного…
— Я не о
том совсем речь повел, — снова заговорил Петр, — я
говорю, примерно, по нашей по большой семье надо бы больше прибыли… Рук много: я, ты, брат Василий… Не по работе рук много — вот что я
говорю.
— Полно, сват, что пустое
говорить! Года твои точно не старые, да толку в
том мало! С чего ж тебя никто не держит-то, а?
— То-то, что нет, Глеб Савиныч, — подхватил Аким. — Придешь: «Нет,
говорят, случись неравно что, старому человеку как словно грешно поперек сделать; а молодому-то и подзатыльничка дашь — ничего!» Молодых-то много добре развелось нынче, Глеб Савиныч, — вот что! Я ли рад на печи лежать: косить ли, жать ли, пахать ли, никогда позади не стану!
Трудно предположить, однако ж, чтоб холод именно мог пробудить Глеба Савинова. Вот жар разве, ну,
то совсем другое дело! Жар, как сам он
говаривал, частенько донимал его; холод же не производил на Глеба ни малейшего действия.
— Вижу, за водой, — сказал он, посмеиваясь, — вижу. Ну, а сноха-то что ж? А? Лежит
тем временем да проклажается, нет-нет да поохает!.. Оно что
говорить: вестимо, жаль сердечную!.. Ну, жаль не жаль, а придется ей нынче самой зачерпнуть водицы… Поставь ведра, пойдем: надо с тобой слова два перемолвить.
— Ну, то-то, родимый, то-то; с
тем,
говорит, и беру, коли работать станет!.. Сам знаешь, человек он крепкий: что сказал, от
того не отступится.
— Вот, кормилец, — мешаясь, подхватил Аким, — умыться не хочет… воды боится; добре студена, знать!.. Умойся,
говорю… а он и
того…
Дядя Аким, выбившийся из сил, готовый, как сам он
говорил, уходить себя в гроб, чтоб только Глеб Савиныч дал ему хлеб и пристанище, а мальчику ремесло, рад был теперь отказаться от всего, с
тем только, чтоб не трогали Гришутку; если б у Акима достало смелости, он, верно, утек бы за мальчиком.
— Ну, а как нас вон туда — в омут понесет! Батя и
то сказывал: так,
говорит, тебя завертит и завертит! Как раз на дно пойдешь! — произнес Ваня, боязливо указывая на противоположный берег, где между кустами ивняка чернел старый пень ветлы.
— Батюшка, — часто
говорила ему жена, — полно тебе умом-то раскидывать! Сам погляди: крыша набок скосилась совсем, потолок плох стал — долго ли до греха!
Того и смотри, загремит, всех подавит. Полно тебе, поставь ты новую избу.
— Перелезай на
ту сторону. Время немного осталось; день на исходе… Завтра чем свет станешь крыть соломой… Смотри, не замешкай с хворостом-то! Крепче его привязывай к переводинам… не жалей мочалы; завтра к вечеру авось, даст бог, порешим… Ну, полезай… да не тормози руки!.. А я
тем временем схожу в Сосновку, к печнику понаведаюсь… Кто его знает: времени,
говорит, мало!.. Пойду: авось теперь ослобонился, — заключил он, направляясь в сени.
— Ну да, видно, за родным… Я не о
том речь повел: недаром,
говорю, он так-то приглядывает за мной — как только пошел куда, так во все глаза на меня и смотрит, не иду ли к вам на озеро. Когда надобность до дедушки Кондратия, посылает кажинный раз Ванюшку… Сдается мне, делает он это неспроста. Думается мне: не на тебя ли старый позарился… Знамо, не за себя хлопочет…
Нечего, разумеется,
говорить о
тех заботах, которые связываются с крашеньем яиц, печением куличей и приготовлением пасхи: все это было покуда еще впереди.
— Шут их знает, чего они там замешкали! —
говорил он обыкновенно в ответ на скорбные возгласы баб, которые, выбежав за ворота и не видя Петра и Василия, обнаруживали всякий раз сильное беспокойство. — Ведь вот же, — продолжал он, посматривая вдаль, — дня нет, чтобы с
той стороны не было народу… Валом валит! Всякому лестно, как бы скорее домой поспеть к празднику. Наших нет только… Шут их знает, чего они там застряли!
— Вишь, смелые какие!
Того и смотри обломятся! —
говорил Глеб.
— А
то же, что воды отведаешь: потонешь — вот что! Обойди кругом,
говорят!.. Намедни и
то сосновский мельник тут воз увязил…
На берегу между
тем воцарилось глубокое молчание:
говорили одни только глаза, с жадным любопытством следившие за каждым движением смельчаков, которые с минуты на минуту должны были обломиться, юркнуть на дно реки и «отведать водицы», как
говорил Глеб.
— А
то как же! Вестимо, встретили: «Кланяйся,
говорили, маменьке, целуй у ней ручки!» — начал было Нефед к неописанному восторгу молодого парня.
Он выглядывал до
того времени из толпы товарищей, как страус между индейками;
говорил он глухим, гробовым голосом, при каждом слове глубокомысленно закрывал глаза, украшенные белыми ресницами, и вообще старался сохранить вид человека рассудительного, необычайно умного и даже, если можно, ученого.
— Знамое дело, какие теперь дороги! И
то еще удивлению подобно, как до сих пор река стоит; в другие годы в это время она давно в берегах… Я полагаю, дюжи были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука не стынет на ветре! Вот вороны и жаворонки недели три как уж прилетели! —
говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
— Нет, любезный, не
говори этого. Пустой речи недолог век. Об
том, что вот он
говорил, и деды и прадеды наши знали; уж коли да весь народ веру дал, стало, есть в
том какая ни на есть правда. Один человек солжет, пожалуй: всяк человек — ложь, говорится, да только в одиночку; мир правду любит…
То есть он-то
говорит ей: «Куда тебя?» —
говорит.
— Ну, ребята, идем! —
говорил между
тем пильщик, подсобляя товарищам снаряжаться. — Пойдем в Сосновку, поглядим на Нефедкину тетку! У ней и ночуем!
Все это
говорил Глеб вечером, на другой день после
того, как река улеглась окончательно в берега свои. Солнце уже давно село. Звезды блистали на небе. Рыбаки стояли на берегу и окружали отца, который приготовлялся уехать с ними на реку «лучить» рыбу.
Черные, быстрые взгляды приемыша
говорили совсем другое, когда обращались на сына рыбака: они горели ненавистью, и чем спокойнее было лицо Вани,
тем сильнее суживались губы Гришки,
тем сильнее вздрагивали его тонкие, подвижные ноздри.
— Перестань, братец! Кого ты здесь морочишь? — продолжал Ваня, скрестив на груди руки и покачивая головою. — Сам знаешь, про что
говорю. Я для эвтаго более и пришел, хотел сказать вам: господь, мол, с вами; я вам не помеха! А насчет,
то есть, злобы либо зависти какой, я ни на нее, ни на тебя никакой злобы не имею; живите только по закону, как богом показано…
— Коли за себя
говоришь, ладно! О тебе и речь нейдет. А вот у тебя, примерно, дочка молодая, об ней, примерно, и говорится: было бы у ней денег много, нашила бы себе наряду всякого, прикрас всяких… вестимо, дело девичье, молодое; ведь вот также и о приданом думать надо… Не
то чтобы, примерно, приданое надыть: возьмут ее и без этого, а так, себя потешить; девка-то уж на возрасте: нет-нет да и замуж пора выдавать!..
Нет, Глеб Савиныч, — подхватил он, и лицо его снова изобразило тихую задумчивость, — нет, через
то, что Ванюша грамоткой занимается, худого не будет; знамо, что
говорить!
— Вестимо…
то есть… ну, что
говорить!
Стала это она приставать, как проведала, зачем иду сюда; не приходится,
говорит, идти тебе самому за таким делом,
то да се,
говорит…
— Не
говорил я тебе об этом нашем деле по
той причине: время, вишь ты, к
тому не приспело, — продолжал Глеб, — нечего было заводить до поры до времени разговоров, и дома у меня ничего об этом о сю пору не ведают; теперь таиться нечего: не сегодня, так завтра сами узнаете… Вот, дядя, — промолвил рыбак, приподымая густые свои брови, — рекрутский набор начался! Это, положим, куда бы ни шло: дело, вестимо, нужное, царство без воинства не бывает; вот что неладно маленько, дядя: очередь за мною.
На этот раз Ваня мало уже заботился о
том, что
говорил отец.
— Полно,
говорю! Тут хлюпаньем ничего не возьмешь! Плакалась баба на торг, а торг про
то и не ведает; да и ведать нет нужды! Словно и взаправду горе какое приключилось. Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется — как есть, настоящим человеком вернется; сами потом не нарадуемся… Ну, о чем плакать-то? Попривыкли! Знают и без тебя, попривыкли: не ты одна… Слава
те господи! Наслал еще его к нам в дом… Жаль, жаль, а все не как своего!
Никто, может статься, не смыкал глаз в клетушках и сенях, но со всем
тем было так тихо, что муж и жена
говорили шепотом; малейшая оплошность с их стороны, слово, произнесенное мало-мальски громко, легко могло возбудить подозрение домашних и направить их к задним воротам, чего никак не хотелось Глебу.
— Я его недавно видел подле медведя, на
том конце села — должно быть, и теперь там!.. Медведя, вишь ты, привели сюда на ярмарку: так вот он там потешается… всех, вишь, поит-угощает; третий раз за вином сюда бегал… такой-то любопытный. Да нет же,
говорю, исчезни моя душа, не годится он тебе!..
— Пожалуй, коли хошь, пойдем вместе: я
те проведу, — неожиданно проговорил мельник, — я и
то собирался в
ту сторону… Сам увидишь, коли не по-моему будет: не наймешь его, наперед
говорю!
Замашистая, разгульная камаринская подергивала даже
тех, кто находился в числе зрителей; она действовала даже на седых стариков, которые, шествуя спокойно подле жен, начинали вдруг притопывать сапогами и переводить локтями. О толпе, окружавшей певцов, и
говорить нечего: она вся была в движении, пронзительный свист, хлопанье в ладоши, восторженные восклицания: «Ходи, Яша!», «Молодца!», «Катай!», «Ох, люблю!», «Знай наших!» — сопровождали каждый удар смычка.
— Отчаянная башка… Вишь, Глеб Савиныч, ведь я тебе
говорил: не для тебя совсем человек — самый что ни на есть гулящий, — шепнул сын смедовского мельника, не знавший, вероятно, что чем больше будет он отговаривать старого рыбака,
тем сильнее
тот станет упрямиться,
тем скорее пойдет наперекор.
— Погоди, Гришка, дай наперед задобрим хозяина. Я нарочно прикидываюсь смирнячком, —
говорил Захар в оправдание
того противоречия, которое усматривал приемыш между словами и поступками товарища, — сначатия задобрим, а там покажем себя! Станет ходить по-нашенски, перевернем по-своему!
— Ну,
говори, — промолвил Глеб, обращая впервые глаза на соседа. — Да что ты, дядя? Ась? В тебе как словно перемена какая… и голос твой не
тот, и руки дрожат. Не прилучилось ли чего?
Говори, чем, примерно, могу помочь? Ну, примерно, и…
того;
говори только.
В Комареве и
то звали намедни: «Приходи,
говорят, Захар, уважим!..» Да вряд ли останусь; прискучили мне ваши места…
— Что говорить-то? И-и-и, касатка, я ведь так только… Что говорить-то!.. А коли через него, беспутного, не крушись,
говорю, плюнь, да и все тут!.. Я давно приметила, невесела ты у нас… Полно, горюшица! Авось теперь перемена будет: ушел теперь приятель-то его… ну его совсем!.. Знамо,
тот, молодяк, во всем его слушался; подучал его, парня-то, всему недоброму… Я сама и речи-то его не однова слушала… тьфу! Пропадай он совсем, беспутный… Рада до смерти: ушел он от нас… ну его!..
Скажи ему, хуже еще упрется; ину пору сам видит: дело ты
говоришь, а перемены все нет никакой; что сказал наперед: худо ли, хорошо ли, на
том и поставит — по его чтоб было!..
Сама
говорю так-то, а у самой так вот по сердцу-то и подкатилось, словно и невесть о какой беде толкую ему: до
того довел, касатка!
— Ну, точно, были это они вечор здесь, сам видел, своими глазами; уж так-то гуляли… и-и! То-то вот,
говорил тебе тогда: самый что ни есть пропащий этот твой Захарка! Право же, ну; отсохни мои руки, коли годится тебе такой человек; не по тебе совсем…