Неточные совпадения
Едва я
понял это, как она встала; вся ее свита с возгласами и чемоданами кинулась к экипажу, на задке которого
была надпись «Отель „Дувр“». Подойдя, девушка раздала мелочь и уселась с улыбкой полного удовлетворения. Казалось, ее занимает решительно все, что происходит.
Невидимая рука чертила странные письмена,
понять значение которых
было нельзя, как в музыке, когда она говорит.
Смысл разговора можно
было понять по интонациям, как упреки и оправдания.
Во время игры Андерсон сидел спиной к дому, лицом к саду; он сказал, что никого не видел и ничего не слыхал. То же сказал Филатр, и, так как никто, кроме меня, не слышал никаких слов, происшествие это осталось замкнутым во мне. На вопросы, как я отнесся к нему, я ответил, что
был, правда, взволнован, но теперь лишь стараюсь
понять.
Я еще не совсем выспался, когда, пробудясь на рассвете,
понял, что «Бегущая по волнам» больше не стоит у мола. Каюта опускалась и поднималась в медленном темпе крутой волны. Начало звякать и скрипеть по углам;
было то всегда невидимое соотношение вещей, которому обязаны мы бываем ощущением движения. Шарахающийся плеск вдоль борта, неровное сотрясение, неустойчивость тяжести собственного тела, делающегося то грузнее, то легче, отмечали каждый размах судна.
Главной моей заботой
было теперь, чтобы Синкрайт не заметил, куда я смотрю. Узнав девушку, я тотчас опустил взгляд, продолжая видеть портрет среди меридианов и параллелей, и перестал
понимать слова штурмана. Соединить мысли с мыслями Синкрайта хотя бы мгновением на этом портрете — казалось мне нестерпимо.
Я
понял лишь, что он рассчитывает
быть в Гель-Гью дней через пять-шесть.
Я похвалил его игру. Он если и
был польщен, ничем не показал этого. Снова взяв инструмент, Гез принялся выводить дикие фиоритуры, томительные скрипучие диссонансы — и так притворно увлекся этим, что я
понял необходимость уйти. Он меня выпроваживал.
Ничего не
понимая, я между тем сообразил, что, судя по голосу, это не могла
быть кто-нибудь из компании Геза. Я не колебался, так как предпочесть шлюпку безопасному кораблю возможно лишь в невыносимых, может
быть, угрожающих для жизни условиях. Трап стукнул: отвалясь и наискось упав вниз, он коснулся воды. Я подвинул шлюпку и ухватился за трап, всматриваясь наверх до боли в глазах, но не различая фигур.
Ветер дул в спину. По моему расчету, через два часа должен
был наступить рассвет. Взглянув на свои часы с светящимся циферблатом, я увидел именно без пяти минут четыре. Ровное волнение не представляло опасности. Я надеялся, что приключение окончится все же благополучно, так как из разговоров на «Бегущей» можно
было понять, что эта часть океана между Гарибой и полуостровом весьма судоходна. Но больше всего меня занимал теперь вопрос, кто и почему сел со мной в эту дикую ночь?
— Насильно?! — сказала она, тихо и лукаво смеясь. — О нет, нет! Никто никогда не мог удержать меня насильно где бы то ни
было. Разве вы не слышали, что кричали вам с палубы? Они считают вас хитрецом, который спрятал меня в трюме или еще где-нибудь, и
поняли так, что я не хочу бросить вас одного.
Она
была темноволосая, небольшого роста, крепкого, но нервного, трепетного сложения, что следует
понимать в смысле порывистости движений.
Едва войдя, я
понял, что Проктор нуждается в собеседнике: на столе
был нарезанный, на опрятной тарелке, копченый язык и стояла бутылка.
Дэзи смутилась. Ее улыбка стала исчезать, и я,
понимая, как, должно
быть, ей любопытно остаться, сказал...
Должно
быть, мой ответ
был для нее очень забавен, так как теперь она уже искренне и звонко расхохоталась. Шутливо, но так, что можно
было понять, о чем прошу, я сказал...
— Никак, разумеется; проигрыш
есть проигрыш. Но я все равно
была бы очень огорчена. Вы думаете — я не
понимаю, что вы хотели? Оттого, что нам нельзя предложить деньги, вы вознамерились их проиграть в виде, так сказать, благодарности, а этого ничего не нужно. И я не принуждена
была бы делать вам выговор. Теперь
поняли?
— Не перебивайте меня! Вы
понимаете: обед стоял на столе, в кухне топилась плита! Я говорю, что на них напала болезнь! Или, может
быть, не болезнь, а они увидели мираж! Красивый берег, остров или снежные горы! Они поехали на него все…
—
Понимаете — они ушли, — сказала Дэзи, махнув рукой, чтобы показать, как ушли, — а зачем это
было нужно, вы видите по себе.
Судно сделало поворот, причем паруса заслонили открывшуюся гавань. Все мы поспешили на бак, ничего не
понимая, так
были удивлены и восхищены развернувшимся зрелищем, острым и прекрасным во тьме, полной звезд.
— Это карнавал, джентльмены, — повторил красный камзол. Он
был в экстазе. — Нигде нет — только у нас, по случаю столетия основания города.
Поняли? Девушка недурна. Давайте ее сюда, она
споет и станцует. Бедняжка, как пылают ее глазенки! А что, вы не украли ее? Я вижу, что она намерена прокатиться.
Иногда нас окликали хором, так что нельзя
было разобрать слов, но я
понимал, что катающиеся бранят нас за мрачность нашей поездки.
–…
есть указания в городском архиве, — поспешно вставил свое слово рассказчик. — Итак, я рассказываю легенду об основании города. Первый дом построил Вильямс Гобс, когда
был выброшен на отмели среди скал. Корабль бился в шторме, опасаясь неизвестного берега и не имея возможности пересечь круговращение ветра. Тогда капитан увидел прекрасную молодую девушку, вбежавшую на палубу вместе с гребнем волны. «Зюйд-зюйд-ост и три четверти румба!» — сказала она можно
понять как чувствовавшему себя капитану.
Пока это происходило, я старался
понять, каким образом она знает вообще, что я, Томас Гарвей, —
есть я сам, пришедший по ее указанию.
— Здесь нет секрета, — ответила Биче, подумав. — Мы путаемся, но договоримся. Этот корабль наш, он принадлежал моему отцу. Гез присвоил его мошеннической проделкой. Да, что-то
есть в нашей встрече, как во сне, хотя я и не могу
понять! Дело в том, что я в Гель-Гью только затем, чтобы заставить Геза вернуть нам «Бегущую». Вот почему я сразу назвала себя, когда вы упомянули о Гезе. Я его жду и думала получить сведения.
В увлечении я хотел
было заговорить о Фрези Грант, и мне показалось, что в нервном блеске устремленных на меня глаз и бессознательном движении руки, легшей на край стола концами пальцев,
есть внутреннее благоприятное указание, что рассказ о ночи на лодке теперь
будет уместен. Я вспомнил, что нельзя говорить, с болью подумав: «Почему?» В то же время я
понимал, почему, но отгонял понимание. Оно еще
было пока лишено слов.
— А в каком? Ну, Ботвель, это все стоит рассказать Герде Торнстон. Ее надолго займет. Не гневайтесь, — обратилась ко мне девушка, — я должна шутить, чтобы не загрустить. Все сложно! Так все сложно. Вся жизнь! Я сильно задета в том, чего не
понимаю, но очень хочу
понять. Вы мне поможете завтра? Например, эти два платья. Тут
есть вопрос! До свидания.
Когда она отвернулась, уходя с Ботвелем, ее лицо — как я видел его профиль — стало озабоченным и недоумевающим. Они прошли, тихо говоря между собой, в дверь, где оба одновременно обернулись взглянуть на меня; угадав это движение, я сам повернулся уйти. Я
понял, как дорога мне эта, лишь теперь знакомая девушка. Она ушла, но все еще как бы
была здесь.
— Войдемте на лестницу, — сказал он. — Я тоже иду к Гезу. Я видел, как вы ехали, и облегченно вздохнул. Можете мне не верить, если хотите. Побежал догонять вас. Страшное, гнусное дело, что говорить! Но нельзя
было помешать ему. Если я в чем виноват, то в том, почему ему нельзя
было помешать. Вы
понимаете? Ну, все равно. Но я
был на вашей стороне; это так. Впрочем, от вас зависит, знаться со мной или смотреть как на врага.
Я
понял. Должно
быть, это
понял и Бутлер, видевший у Геза ее совершенно схожий портрет, так как испуганно взглянул на меня. Итак, поразившись, мы продолжали ее не знать. Она этого хотела, стало
быть, имела к тому причины. Пока, среди шума и восклицаний, которыми еще более ужасали себя все эти ворвавшиеся и содрогнувшиеся люди, я спросил Биче взглядом. «Нет», — сказали ее ясные, строго покойные глаза, и я
понял, что мой вопрос просто нелеп.
Мало того, по молчанию Бутлера относительно ее имени, — а, как я уже говорил, портрет в каюте Геза не оставлял ему сомнений, — я думал, что хотя и не
понимаю ничего, но
будет лучше, если болт исчезнет.
Бутлер, слыша, что я рассказываю, умалчивая о появлении неизвестной женщины, сам обошел этот вопрос, очевидно,
понимая, что у меня
есть основательные причины молчать.
Хотя и я не
понимал его тревоги, так как оговорил роль Бутлера благоприятным для него упоминанием о, в сущности, пассивной, даже отчасти сдерживающей роли старшего помощника, — он,
быть может, встревожился, как виновный в недонесении.
— Я не
понимаю, — сказала Биче, задумавшись, — каким образом получилось такое грозное и грязное противоречие. С любовью
был построен этот корабль. Он возник из внимания и заботы. Он
был чист. Едва ли можно
будет забыть о его падении, о тех историях, какие произошли на нем, закончившись гибелью троих людей: Геза, Бутлера и Синкрайта, которого, конечно, арестуют.
Отъезжая с Биче и Ботвелем, я
был стеснен, отлично
понимая, что стесняет меня. Я
был неясен Биче, ее отчетливому представлению о людях и положениях. Я вышел из карнавала в действие жизни, как бы просто открыв тайную дверь, сам храня в тени свою душевную линию, какая, переплетясь с явной линией, образовала узлы.
Не сразу можно
было понять, что стряслось.
Я не сразу
понял, о чем спрашивает она. Встав сам, я знал без дальнейших объяснений, что вижу Биче последний раз; последний раз говорю с нею; моя тревога вчера и сегодня
была верным предчувствием. Я вспомнил, что надо ответить.
— Ты что-то
ешь? — сказала моя жена, заглядывая мне в лицо. — Нет, я ничего не
понимаю. Вы мне не ответили, Товаль, зачем вы здесь оказались, а вас очень приятно встретить. Зачем вы хотите меня в чем-то запутать?
— Биче Сениэль? — сказал я,
понимая лишь теперь, как
было мне важно знать о ее судьбе.
«Нет, жизнь, — ответила молодая женщина, взглядывая на Каваза с доверием и улыбкой. — В те дни жизнь поставила меня перед запертой дверью, от которой я не имела ключа, чтобы с его помощью убедиться, не
есть ли это имитация двери. Я не стучусь в наглухо закрытую дверь. Тотчас же обнаружилась невозможность поддерживать отношения. Не
понимаю — значит, не существует!»