Неточные совпадения
Говорят, что прежде можно
было допускать засиживаться на одном месте, потому что тогда ничего больше от администратора не требовалось, кроме того, чтоб он
был администратором; нынче же будто бы требуется, чтоб он, кроме того, какую-то «
суть»
понимал.
Я полагаю, однако ж, что все это одна пустая фанаберия, ибо, по мнению моему, всякий человек всякую «
суть» всегда
понимать способен: стоит только внушить.
Повторяю: если иногда нам кажется, что кто-либо из наших подчиненных действует не вполне согласно с нашими видами, что он не
понимает «
сути» и недостаточно делает «благих начинаний», то это кажется нам ошибочно: не нужно только торопиться, а просто призвать такого подчиненного и сказать ему: милостивый государь! неужто вы не
понимаете?
К удивлению, генерал
был как будто сконфужен моею фразой. Очевидно, она не входила в его расчеты. На прочих свидетелей этой сцены она подействовала различно. Правитель канцелярии, казалось,
понял меня и досадовал только на то, что не он первый ее высказал. Но полициймейстер, как человек, по-видимому покончивший все расчеты с жизнью, дал делу совершенно иной оборот.
Еще недавно ваше превосходительство, не изволив утвердить журнал губернского правления о предании за противозаконные действия суду зареченского земского исправника, изволили сказать следующее: «Пусть лучше говорят про меня, что я баба, но не хочу, чтоб кто-нибудь мог сказать, что я жестокий человек!» Каким чувством
была преисполнена грудь земского исправника при известии, что он от суда и следствия учинен свободным, — это
понять нетрудно.
«Однажды один председатель, слывший в обществе остроумцем (я в то время служил уже симбирским помпадуром), сказал в одном публичном месте: „Ежели бы я
был помпадуром, то всегда ходил бы в колпаке!“ Узнав о сем через преданных людей и улучив удобную минуту, я, в свою очередь, при многолюдном собрании, сказал неосторожному остроумцу (весьма, впрочем, заботившемуся о соблюдении казенного интереса): „Ежели бы я
был колпаком, то, наверное, вмещал бы в себе голову председателя!“ Он тотчас же
понял, в кого направлена стрела, и закусил язык.
Целый город
понял великость понесенной ею потери, и когда некоторый остроумец, увидев на другой день Надежду Петровну, одетую с ног до головы в черное, стоящею в церкви на коленах и сдержанно, но пламенно молящеюся, вздумал
было сделать рукою какой-то вольный жест, то все общество протестовало против этого поступка тем, что тотчас же после обедни отправилось к ней с визитом.
— Какой он, однако ж, тогда глупенький
был! — говорила она, — и как он смешно глазами вертел! как он старался рулады выделывать! как будто я и без того не
понимала, к чему эти рулады клонятся!
Тем не менее, когда он объехал губернскую интеллигенцию, то, несмотря на свою безнадежность,
понял, что Надежда Петровна составляет своего рода силу, с которою не считаться
было бы неблагоразумно.
«Нет тебе ко мне въезду», — сказал он исправнику, и исправник
понял, что въезду действительно нет и не может
быть.
«Стригуны» молчали; они
понимали, что слова Собачкина очень последовательны и что со стороны логики под них нельзя иголки подточить; но в то же время чувствовали, что в них
есть что-то такое неловкое, как будто похожее на парадокс.
Однако ж эта речь произвела действие не столь благоприятное, как можно
было ожидать, потому что всякий очень хорошо
понимал, что для того, чтоб сообщить пропинационному праву тот пользительный характер, о котором упоминал Цанарцт, необходимо
было обладать достаточными капиталами.
Это нечто, эта драгоценная панацея, от которой мы должны ожидать уврачевания всех зол…
есть selfgovernment, [Самоуправление (нем.).] в том благонадежном смысле, в котором его
понимают лучшие люди либерально-консервативной партии!
— Вы вынудили меня, милостивый государь, прибегнуть к ручной расправе! — ораторствовал один. — Я отроду, государь мой! — слышите ли? — отроду пальцем никого не тронул, а, по милости вашей, должен
был,
понимаете ли? вынужден
был «легко» потрепать его за бороду!
Платон Иваныч сгоряча ничего не
понял и с чувством пожал протянутую ему Козелковым руку. Окружающие, большею частью,
были умилены, но некоторых уже нечто кольнуло. Сказавши свою речь, Козелков рысцой поспешил оставить клуб.
— Нам надо дать возможность действовать, — прибавил он, — надо, чтобы начальник края
был хозяином у себя дома и свободен в своих движениях. Наполеон это
понял. Он
понял, что страсти тогда только умолкнут, когда префекты получат полную свободу укрощать их.
Что разъясняет начальник и что
понимают подчиненные — об этом до сих пор не мог дать отчета ни один фотограф, однако я никак не позволю себе предположить, чтобы это
был с их стороны наглый обман.
— Вы
поймите мою мысль, — твердит он каждый день правителю канцелярии, — я чего желаю? я желаю, чтобы у меня процветала промышленность, чтоб священное право собственности
было вполне обеспечено, чтоб порядок ни под каким видом нарушен не
был и, наконец, чтобы везде и на всем видна
была рука!
Речи эти, ежедневно и регулярно повторяемые, до такой степени остервенили правителя канцелярии, что он, несмотря на всю свою сдержанность и терпкость, несколько раз покушался крикнуть: «молчать!» И действительно, надо
было войти в кожу этого человека, чтобы
понять весь трагизм его положения.
Поймите, господа, что я вам говорю, и сообразуйтесь!» Да-с, почтеннейший Разумник Семеныч, я
был бы совершенно счастливым начальником, если б это оказалось возможным!
Дмитрий Павлыч остановился, чтобы перевести дух и в то же время дать возможность почтенным представителям сказать свое слово. Но последние стояли, выпучивши на него глаза, и тяжко вздыхали. Городской голова
понимал, однако ж, что надобно что-нибудь сказать, и даже несколько раз раскрывал рот, но как-то ничего у него, кроме «мы, вашество, все силы-меры», не выходило. Таким образом, Митенька вынужден
был один нести на себе все тяжести предпринятого им словесного подвига.
— Следственно, вы должны
понять и то, что человек, который бы мог
быть готовым во всякое время следовать каждому моему указанию, который
был бы в состоянии не только
понять и уловить мою мысль, но и дать ей приличные формы, что такой человек, повторяю я, мне решительно необходим.
«Вот, — думал он, — человек, который отчасти уже
понял мою мысль — и вдруг он оставляет меня, и когда оставляет? — в самую решительную минуту! В ту минуту, когда у меня все созрело, когда план кампании
был уже начертан, и только оставалось, так сказать, со всех сторон ринуться, чтоб овладеть!»
— Ты
пойми мою мысль, болван! — отвечал ему Митенька, — я чего желаю? — я желаю, чтоб у меня процветала промышленность, чтобы поля
были тщательно удобрены, но чтобы в то же время порядок ни под каким видом нарушен не
был!
Это
была слабая сторона его философии, почти отрицание ее, и нельзя сказать, чтоб он не
понимал этого.
Помпадур
понял это противоречие и, для начала, признал безусловно верною только первую половину правителевой философии, то
есть, что на свете нет ничего безусловно-обеспеченного, ничего такого, что не подчинялось бы закону поры и времени. Он обнял совокупность явлений, лежавших в районе его духовного ока, и вынужден
был согласиться, что весь мир стоит на этом краеугольном камне «Всё тут-с». Придя к этому заключению и применяя его специально к обывателю, он даже расчувствовался.
— Фу! опять это слово! Да
пойми же, братец, что ежели
есть закон и может этот закон все сделать, так при чем же я-то в помпадурах состою?
Вот почему это слово не
было для нас новостью и вот почему, как только оно
было произнесено, мы тотчас же
поняли, что «красные» — это мы.
Но как ни
была она малоопытна, однако ж
поняла, что два-три хороших наряда (Феденька не
был в состоянии дать больше) в таком обществе, где проматывались тысячи и десятки тысяч, с единственною целью
быть как можно более декольте — все равно что капля в море.
Он
понял, что если край
будет и вконец разорен вследствие набегов Ноздрева и Держиморды, то у него все-таки останется мужицкая спина, которая имеет свойство обрастать гуще и пушистее по мере того, как ее оголяют.
Сажусь, однако, беру первую попавшуюся под руку газету и приступаю к чтению передовой статьи. Начала нет; вместо него: «Мы не раз говорили». Конца нет; вместо него: «Об этом поговорим в другой раз». Средина
есть. Она написана пространно, просмакована, даже не лишена гражданской меланхолии, но, хоть убей, я ничего не
понимаю. Сколько лет уж я читаю это «поговорим в другой раз»! Да ну же, поговори! — так и хочется крикнуть…
Всегда
был усердным читателем, и, могу сказать по совести, даже в то время, когда цензор одну половину фразы вымарывал, а в остальную половину, в видах округления, вставлял: «О ты, пространством бесконечный!» — даже и в то время я
понимал.
Какою бездной талантливости должны
были обладать эти люди! ведь они являлись на арену деятельности не только без всяких приготовлений, но просто в чем мать на свет родила, однако и за всем тем все-таки умели нечто
понимать, нечто сказать, рассуждать, выслушивать, говорить.
Нужно ли, чтоб он
понимал, что такое внутренняя политика? — на этот счет мнения могут
быть различны; но я, с своей стороны, говорю прямо: берегитесь, господа! потому что как только мужик
поймет, что такое внутренняя политика — n-i-ni, c’est fini!
— Нет, вы
поймите меня! Я подлинно желаю, чтобы все
были живы! Вы говорите: во всем виноваты «умники». Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех «умников» изведем, то, как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим, ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно неизвестно, но я, по собственному опыту, эту штуку отлично знаю! Однажды, доложу вам, в походе мне три дня пришлось глаз на глаз с дураком просидеть, так я чуть рук на себя не наложил! Так-то-с.
Но так как дело
было днем, то сейчас приступить он не решился, а только посеменил ножками, чтоб дать бабе
понять.
И вдруг его обожгло. Из-за первого же угла, словно из-под земли, вырос квартальный и, гордый сознанием исполненного долга, делал рукою под козырек. В испуге он взглянул вперед: там в перспективе виднелся целый лес квартальных, которые, казалось, только и ждали момента, чтоб вытянуться и сделать под козырек. Он
понял, что и на сей раз его назначение, как помпадура, не
будет выполнено.
Этого примера, я полагаю, совершенно достаточно для читателя, чтобы
понять, почему я
был так умерен в моих выдержках.
Нет, ничего подобного не
было, да и не могло
быть, потому что и пошехонцы, и лаишевцы слишком хорошо
понимают, что цены Бог строит, и под сению этой пословицы постепенно обновляются.
Будучи удалены от наук, они не могут
понять, что некоторая сумма знания гораздо надежнее оградила бы эти права, нежели странное и далеко не всех настигающее слово «фюить!».
На все мои вопросы я слышал один ответ: «Mais comment ne comprenez-vous pas за?» [Но как вы этого не
понимаете? (фр.)] — из чего и вынужден
был заключить, что, вероятно, Россия
есть такая страна, которая лишь по наружности пользуется тишиною, но на самом деле наполнена горючими веществами.
—
Поймите мою мысль. Прежде, когда письма запечатывались простым сургучом, когда конверты не заклеивались по швам — это, конечно,
было легко. Достаточно
было тоненькой деревянной спички, чтоб навертеть на нее письмо и вынуть его из конверта. Но теперь, когда конверт представляет массу, почти непроницаемую… каким образом поступить? Я неоднократно пробовал употреблять в дело слюну, но, признаюсь, усилия мои ни разу не
были увенчаны успехом. Получатели писем догадывались и роптали.
— Вы поедете со мной и на мой счет, — говорил он мне, — жалованье ваше
будет простираться до четырехсот франков в месяц; сверх того, вы
будете жить у меня и от меня же получать стол, дрова и свечи. Обязанности же ваши отныне следующие: научить меня всем секретам вашего ремесла и разузнавать все, что говорится про меня в городе. А чтобы легче достичь этой цели, вы должны
будете посещать общество и клубы и там притворно фрондировать против меня…
понимаете?
— Позволю себе одно почтительное замечание, monseigneur, — сказал я. — Вы изволили сказать, что я
буду жить у вас в доме, и в то же время предписываете мне фрондировать против вас. Хотя я и
понимаю, что это последнее средство может
быть употреблено с несомненною пользой, в видах направления общественного мнения, но, мне кажется, не лучше ли в таком случае
будет, если я поселюсь не у вас, а на особенной квартире — просто в качестве знатного иностранца, живущего своими доходами?
— Звание помпадура, — говорил он мне, — почти ненужное; но именно эта-то ненужность и придает ему то пикантное значение, которое оно имеет у нас. Оно ненужно, и, между тем, оно
есть… вы меня
понимаете?
— Постараюсь высказаться яснее. У помпадура нет никакого специального дела («лучше сказать, никакого дела», поправился он); он ничего не производит, ничем непосредственно не управляет и ничего не решает. Но у него
есть внутренняя политика и досуг. Первая дает ему право вмешиваться в дела других; второй — позволяет разнообразить это право до бесконечности. Надеюсь, что теперь вы меня
понимаете?
— Извините, excellence, но я так мало посвящен в пружины степной политики (la politique des steppes), что многого не могу уразуметь. Так, например, для чего вы вмешиваетесь в дела других? Ведь эти «другие»
суть служители того же бюрократического принципа, которого представителем являетесь и вы? Ибо, насколько я
понимаю конституцию степей…
Я готов
был прибавить: «
Быть может, вы делитесь? Тогда — я
понимаю! О, comme je comprends cela, monseigneur!» [О, как я
понимаю это, ваша светлость! (фр.)] Но, не
будучи еще на совершенно короткой ноге с моим высокопоставленным другом, воздержался от этого замечания. Однако ж он, по-видимому,
понял мою тайную мысль, потому что покраснел, как вареный рак, и взволнованным голосом воскликнул...
— Вы глупы, Chenapan! (Да, он сказал мне это, несмотря на то, что в то время
был еще очень учтив относительно меня.) Вы не хотите
понять, что чем больше с моей стороны вмешательства, тем более я получаю прав на внимание моего начальства. Если я усмирю в год одну революцию — это хорошо; но если я усмирю в году две революции — это уж отлично! И вы, который находитесь на службе у величайшего из усмирителей революций, — вы не
понимаете этого!