Неточные совпадения
— Если бы у господина Марфина хоть на копейку
было в голове мозгу, так он должен
был бы
понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять по пальцам) — еще
бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
— Вот что, —
понимаю! — произнесла Людмила и затем мельком взглянула на Ченцова, словно бы душа ее
была с ним, а не с Марфиным, который ничего этого не подметил и хотел
было снова заговорить: он никому так много не высказывал своих мистических взглядов и мыслей, как сей прелестной, но далеко не глубоко-мыслящей девушке, и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить ее в таинства герметической философии.
— А когда бы ты хоть раз искренно произвел в себе это обновление, которое тебе теперь, как я вижу, кажется таким смешным, так, может
быть, и не пожелал бы учиться добывать золото, ибо
понял бы, что для человека существуют другие сокровища.
Он хорошо
понимал, что в Ченцове сильно бушевали грубые, плотские страсти, а кроме того, и разум его
был омрачен мелкими житейскими софизмами.
Весьма естественно, что, при таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а за этими качествами, какой он собственно
был человек, Людмила нисколько не думала; да если бы и думать стала, так не много бы
поняла.
— Подойдите ко мне, птичка моя! — заговорил Ченцов вдруг совершенно иным тоном,
поняв, что Людмила
была не в духе.
— Крикун же вы! — заметил он. — И чего же вы
будете еще требовать от Петербурга, — я не
понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу губернию и
будут, конечно, ожидать результатов моей ревизии, которых пока никто и не знает, ни даже я сам.
Тема на этот разговор
была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то хотя он и
был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем не менее
понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или
был за что-то недоволен им.
— Но вы в этом случае —
поймите вы — совершенно сходитесь в мнениях с сенатором, который тоже говорит, что я слишком спешу, и все убеждал меня, что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию тем, что прислал его к нам на ревизию; а я
буду там доказывать, что господин граф не годится для этого, потому что он плотоугодник и развратник, и что его, прежде чем к нам, следовало послать в Соловки к какому-нибудь монаху для напутствования и назидания.
Марфин
понял, в чем состояло несчастие адмиральши,
будучи убежден, что она собственно желала выдать Людмилу за него, но та, вероятно, не согласилась на этот брак.
— Успокойтесь, успокойтесь! — забормотал, наконец, Марфин, хоть и сам тоже заметно неспокойный. — Мы с вами, может
быть, виноватее других!.. Старость неспособна
понимать молодость.
Владыко позвонил стоявшим на столе колокольчиком. Вошел служка в длиннополом сюртуке. Владыко ничего ему не проговорил, а только указал на гостя. Служка
понял этот знак и вынес губернскому предводителю чай, ароматический запах которого распространился по всей комнате. Архиерей славился тем, что у него всегда подавался дорогой и душистый чай, до которого он сам
был большой охотник. Крапчик, однако, отказался от чаю,
будучи, видимо, чем-то озабочен.
Он обо всех этих ужасных случаях слышал и на мой вопрос отвечал, что это, вероятно, дело рук одного раскольника-хлыста, Федота Ермолаева, богатого маляра из деревни Свистова, который, — как известно это
было почтмейстеру по службе, — имеет на крестьян сильное влияние, потому что, производя в Петербурге по летам стотысячные подряды, он зимой обыкновенно съезжает сюда, в деревню, и закабаливает здесь всякого рода рабочих, выдавая им на их нужды задатки, а с весной уводит их с собой в Питер; сверх того, в продолжение лета, высылает через почту домашним этих крестьян десятки тысяч, — воротило и кормилец,
понимаете, всей округи…
За ужином Егор Егорыч по своему обыкновению, а gnadige Frau от усталости — ничего почти не
ели, но зато Сверстов все
ел и все
выпил, что
было на столе, и, одушевляемый радостью свидания с другом,
был совершенно не утомлен и нисколько не опьянел. Gnadige Frau скоро
поняла, что мужу ее и Егору Егорычу желалось остаться вдвоем, чтобы побеседовать пооткровеннее, а потому, ссылаясь на то, что ей спать очень хочется, она попросила у хозяина позволения удалиться в свою комнату.
— Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще раз, аскетический эгоизм… равнодушие Пилата, умывшего себе руки! — почти кричал Сверстов, не слыхавший даже, что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только, что Крапчик — масон: из длинного же письма того он
понял одно, что речь шла о чиновничьих плутнях, и этого
было довольно.
Что касается до Людмилы, то в душе она
была чиста и невинна и пала даже не под влиянием минутного чувственного увлечения, а в силу раболепного благоговения перед своим соблазнителем; но, раз уличенная матерью, непогрешимою в этом отношении ничем, она мгновенно
поняла весь стыд своего проступка, и нравственное чувство девушки заговорило в ней со всей неотразимостью своей логики.
— Мне Егор Егорыч говорил, — а ты знаешь, как он любил прежде Ченцова, — что Валерьян — погибший человек: он
пьет очень… картежник безумный, и что ужасней всего, — ты, как девушка, конечно, не
понимаешь этого, — он очень непостоянен к женщинам: у него в деревне и везде целый сераль. [Сераль — дворец и входящий в него гарем в восточных странах.]
— Видите… — начала она что-то такое плести. — Людмиле делают ванны, но тогда только, когда приказывает доктор, а ездит он очень неаккуратно, — иногда через день, через два и через три дня, и если вы приедете, а Людмиле
будет назначена ванна, то в этакой маленькой квартирке…
понимаете?..
Несмотря на совершеннейшую чистоту своих помыслов, Сусанна тем не менее
поняла хорошо, что сказала ей сестра, и даже чуткой своей совестью на мгновение подумала, что и с нею то же самое могло
быть, если бы она кого-либо из мужчин так сильно полюбила.
— Знаю и
понимаю это! — подхватила адмиральша, обрадованная, что Сусанна согласно с нею смотрит. — Ты вообрази одно: он давно
был благодетелем всей нашей семьи и
будет еще потом, когда я умру, а то на кого я вас оставлю?.. Кроме его — не на кого!
А Людмиле тотчас же пришло в голову, что неужели же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею… Сусанна ничего не думала и только безусловно верила тому, что говорил Егор Егорыч; но адмиральша — это немножко даже и смешно — ни звука не
поняла из слов Марфина, может
быть, потому, что очень
была утомлена физически и умственно.
— Я непременно
буду плакать, если вы
будете Марфина принимать!.. Мне нелегко его видеть, вы должны это
понимать! — отвечала почти детски-капризным голосом Людмила.
Юлия Матвеевна, все это наблюдавшая, даже вскрикнула от испуга: считая Егора Егорыча за превосходнейшего человека в мире, Юлия Матвеевна,
будучи сама великой трусихой лошадей, собак, коров и даже шипящих гусей,
понять не могла этой глупой страсти ее кузена к бешеным лошадям.
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама
была в замужестве при большой разнице в летах с моим покойным мужем и должна сказать, что не дай бог никому испытать этого; мне
было тяжело, а мужу моему еще тяжельше, потому что он, как и вы же,
был человек умный и благородный и все
понимал.
— Нет, не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, — и доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и, не дав, конечно,
понять торговцу, какая это вещь, купил ее за безделицу, и она
была, разумеется, в ужасном виде, так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину эту, — продолжал он, обращаясь к князю, — я просил бы, ваше сиятельство, принять от меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.
— Другие-с дела? — отвечал тот,
будучи весьма опешен и
поняв, что он сказал что-то такое не совсем приятное своим слушателям. — Обо всех этих делах у меня составлена записка! — добавил он и вынул из кармана кругом исписанный лист в ожидании, что у него возьмут этот лист.
Егора Егорыча несказанно поразило это письмо. Что Сусанна умна, он это предугадывал; но она всегда
была так сосредоточенна и застенчива, а тут оказалась столь откровенной и искренней, и главным образом его удивил смысл письма: Сусанна до того домолилась, что могла только повторять: «Господи, помилуй!». «Теперь я
понимаю, почему она напоминает мадонну», — сказал он сам себе и, не откладывая времени, сел за письмо к Сусанне, которое вылилось у него экспромтом и
было такого содержания...
Михаил Михайлыч поклонился и Крапчику довольно благосклонно, но в гости его к себе не позвал. Уехал он, опять-таки почтительно провожаемый Антипом Ильичом до самого экипажа. Старый камердинер, чуждый всякой личной суетности, всегда однако
был доволен, когда его господина посещали именитые особы,
понимая так, что в этом случае достойные достойному честь воздавали.
Егор Егорыч поморщился и уразумел, что его собеседники слишком мало приготовлены к тому, чтобы слушать и тем более
понять то, что задумал
было он говорить, и потому решился ограничиться как бы некоторою исповедью Аггея Никитича.
— Водочки и вообще вина я могу
выпить ведро и ни в одном глазе не
буду пьян, но не делаю того,
понимая, что человек бывает гадок в этом виде! — добавил с своей стороны Аггей Никитич.
После обеда Муза и Лябьев, по просьбе хозяина, стали играть в четыре руки, и хотя Лябьев играл секондо, а Муза примо, но gnadige Frau хорошо
поняла, как он много
был образованнее и ученее в музыкальном смысле своей соигрицы. Gnadige Frau втайне чрезвычайно желала бы сыграть с Лябьевым что-нибудь, чтобы показать ему, как и она тоже
была образована в этом отношении, но, отстав столь давно от музыки, она не решалась высказать этого желания.
— Вы, конечно,
понимаете, что по-русски оно значит каменщик, и масоны этим именем назвались в воспоминание Соломона [Соломон — царь израильский в 1020-980 годах до нашей эры.], который, как вы тоже, вероятно, учили в священной истории, задумал построить храм иерусалимский; главным строителем и архитектором этого храма он выбрал Адонирама; рабочих для постройки этого храма
было собрано полтораста тысяч, которых Адонирам разделил на учеников, товарищей и мастеров, и каждой из этих степеней он дал символическое слово: ученикам Иоакин, товарищам Вооз, а мастерам Иегова, но так, что мастера знали свое наименование и наименование низших степеней, товарищи свое слово и слово учеников, а ученики знали только свое слово.
«Успокойтесь, gnadige Frau, шпаги эти только видимым образом устремлены к вам и пока еще они за вас; но горе вам, если вы нарушите вашу клятву и молчаливость, — мы всюду имеем глаза и всюду уши: при недостойных поступках ваших, все эти мечи
будут направлены для наказания вас», — и что он дальше говорил, я не
поняла даже и очень рада
была, когда мне повязку опять спустили на глаза; когда же ее совсем сняли, ложа
была освещена множеством свечей, и мне стали дарить разные масонские вещи.
— Значит, все и кончено! — воскликнул доктор, хлопнув при этом еще рюмку водки, к чему он всегда прибегал, когда его что-либо приятное или неприятное поражало, и gnadige Frau на этот раз не выразила в своих глазах неудовольствия,
понимая так, что дело, о котором шла речь, стоило того, чтобы за успех его лишнее
выпить!..
— Не то что башмак, я не так выразился, — объяснил доктор. — Я хотел сказать, что вы могли остаться для нее добрым благотворителем, каким вы и
были. Людмилы я совершенно не знал, но из того, что она не ответила на ваше чувство, я ее невысоко
понимаю; Сусанна же ответит вам на толчок ваш в ее сердце, и скажу даже, — я тоже, как и вы, считаю невозможным скрывать перед вами, — скажу, что она пламенно желает
быть женой вашей и масонкой, — это мне, не дальше как на днях, сказала gnadige Frau.
— А что если вы говорите, что вы terra incognita для Сусанны, то вы совершенно ошибаетесь: terra incognita вы всегда
были для Людмилы, но Сусанна вас знает и
понимает!
—
Поняла… — сказала
было сначала Сусанна протяжно, но потом уже скоро и голосом, явно трепещущим от радости, присовокупила: — Я, конечно, сочту за счастие
быть женой Егора Егорыча и всю мою жизнь посвятить ему, но как мамаша, — я не знаю, — даст ли она согласие; она уже останется совершенно одна, если я выйду замуж.
—
Понимаю, — отозвался на это губернатор, — но этого нельзя; от меня завтра же
будет предложение, чтобы больной господин почтмейстер сдал свою должность вам, а расписку, мне выдаваемую, извольте разорвать и выдать мне другую за вашим подписом!
— Ну, а я так нет!.. Я не таков! — возразил, смеясь, Ченцов. — Не знаю, хорошее ли это качество во мне или дурное, но только для меня без препятствий, без борьбы, без некоторых опасностей, короче сказать, без того, чтобы это
был запрещенный, а не разрешенный плод, женщины не существует: всякая из них мне покажется тряпкой и травою безвкусной, а с женою, вы
понимаете, какие же могут
быть препятствия или опасности?!.
— Но это
будет ложь, и такая явная, что ее сейчас
поймут; потом, что именно и о чем ты
будешь говорить с господином Ченцовым? — поставила второй вопрос gnadige Frau.
Аггея Никитича точно кто острым ножом ударил в его благородное сердце. Он
понял, что влюбил до безумия в себя эту женщину, тогда как сам в отношении ее
был… Но что такое сам Аггей Никитич
был в отношении Миропы Дмитриевны, — этого ему и разобрать
было не под силу.
— То псари, а не ружейные охотники: они не
понимают этой охоты! И что ж мне за радость водить за собой ничего не понимающего дурака, который
будет мне только мешать! — стоял упорно на своем Ченцов.
Тулузов на это только поклонился и в десять часов
был уже в большом доме: не оставалось почти никакого сомнения, что он
понимал несколько по-французски. Ужин
был накрыт в боскетной и вовсе не являл собою souper froid, а, напротив, состоял из трех горячих блюд и даже в сопровождении бутылки с шампанским.
По поводу сих перемен дворовые и крестьяне Екатерины Петровны, хотя и не
были особенно способны соображать разные тонкости, однако инстинктивно
поняли, что вот-де прежде у них
был барин настоящий, Валерьян Николаич Ченцов, барин души доброй, а теперь, вместо него, полубарин, черт его знает какой и откедова выходец.
Катрин, хоть и женщина
была, но очень хорошо
поняла, что говорил Тулузов и даже ради чего он это говорил.
Вы сами, Катрин, знаете и испытали чувство любви и, полагаю,
поймете меня, если я Вам скажу, что во взаимной любви с этой крестьянкой я очеловечился: я перестал
пить, я работаю день и ночь на самой маленькой службе, чтобы прокормить себя и кроткую Аксюту.
Вы, надеюсь,
понимаете, что наши отношения после того, что произошло между нами,
суть отношения людей совершенно посторонних.
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем
было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни
понять, ни разобрать того, что написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову...
—
Понимаю!.. — произнес он глубокомысленным тоном. — И вы, может
быть, — присовокупил он с заметно уже большим уважением, — желаете, по преклонности ваших лет, получить проходной экипаж вплоть до Петербурга, чтобы не тревожить себя перекладкою на станциях?
— Да того именно, что Егор Егорыч мне еще в Москву прислал несколько масонских книг, а также и трактат о самовоспитании, рукописный и, надо
быть, его собственного сочинения. Я прочел этот трактат раз десять… Кое-что
понял в нем, а другое пришлось совершенно не по зубам.