Неточные совпадения
Критика отнеслась к автору
с уважением, называла
его беспрестанно автором «Своих людей» и даже заметила, что обращает на
него такое внимание более за первую
его комедию, нежели за вторую, которую все признали слабее первой.
В «Современнике» было в свое время выставлено дикое безобразие этой статьи, проповедующей, что жена должна
с готовностью подставлять спину бьющему ее пьяному мужу, и восхваляющей Островского за то, что
он будто бы разделяет эти мысли и умел рельефно
их выразить….
По всей вероятности, и сам Островский (которому опять досталось тут из-за
его непризванных комментаторов) не был доволен ею; по крайней мере
с тех пор
он уже не подал никакого повода еще раз наклепать на
него столь милые вещи.
При последующих произведениях Островского, рядом
с упреками за приторность в прикрашивании той пошлой и бесцветной действительности, из которой брал
он сюжеты для своих комедий, слышались также,
с одной стороны, восхваления
его за самое это прикрашивание, а
с другой — упреки в том, что
он дагерротипически изображает всю грязь жизни.
То
он выходил, по этим критикам, квасным патриотом, обскурантом, то прямым продолжателем Гоголя в лучшем
его периоде; то славянофилом, то западником; то создателем народного театра, то гостинодворским Коцебу, то писателем
с новым особенным миросозерцанием, то человеком, нимало не осмысливающим действительности, которая
им копируется.
Или, напротив,
он с самого начала стал, как уверяла критика «Москвитянина», на ту высоту, которая превосходит степень понимания современной критики?
Людям
с славянофильским оттенком очень понравилось, что
он хорошо изображает русский быт, и
они без церемонии провозгласили Островского поклонником «благодушной русской старины» в пику тлетворному Западу.
Вот почему произведения Островского постоянно ускользали из-под обеих, совершенно различных мерок, прикидываемых к
нему с двух противоположных концов.
В этих двух противоположных отрывках можно найти ключ к тому, отчего критика до сих пор не могла прямо и просто взглянуть на Островского как на писателя, изображающего жизнь известной части русского общества, а все усмотрели на
него как на проповедника морали, сообразной
с понятиями той или другой партии.
Отвергнувши эту, заранее приготовленную, мерку, критика должна была бы приступить к произведениям Островского просто для
их изучения,
с решительностью брать то, что дает сам автор.
Островский и сделался жертвою полемики между
ними, взявши в угоду той и другой несколько неправильных аккордов и тем еще более сбивши
их с толку.
К счастию, публика мало заботилась о критических перекорах и сама читала комедии Островского, смотрела на театре те из
них, которые допущены к представлению, перечитывала опять и таким образом довольно хорошо ознакомилась
с произведениями своего любимого комика.
При этом считаем нужным предупредить, что мы не задаем автору никакой программы, не составляем для
него никаких предварительных правил, сообразно
с которыми
он должен задумывать и выполнять свои произведения.
Если в произведении разбираемого автора эти причины указаны, критика пользуется и
ими и благодарит автора; если нет, не пристает к
нему с ножом к горлу, как, дескать,
он смел вывести такое лицо, не объяснивши причин
его существования?
Но чтобы покончить
с прежними критиками Островского, соберем теперь те замечания, в которых почти все
они были согласны и которые могут заслуживать внимания.
В-четвертых, все согласны, что в большей части комедий Островского «недостает (по выражению одного из восторженных
его хвалителей) экономии в плане и в постройке пьесы» и что вследствие того (по выражению другого из
его поклонников) «драматическое действие не развивается в
них последовательно и беспрерывно, интрига пьесы не сливается органически
с идеей пьесы и является ей как бы несколько посторонней».
Но человек
с более живой восприимчивостью, «художническая натура», сильно поражается самым первым фактом известного рода, представившимся
ему в окружающей действительности.
У
него еще нет теоретических соображений, которые бы могли объяснить этот факт; но
он видит, что тут есть что-то особенное, заслуживающее внимания, и
с жадным любопытством всматривается в самый факт, усваивает
его, носит
его в своей душе сначала как единичное представление, потом присоединяет к
нему другие, однородные, факты и образы и, наконец, создает тип, выражающий в себе все существенные черты всех частных явлений этого рода, прежде замеченных художником.
Только уже потом, когда много однородных фактов наберется в сознании, человек
с слабой восприимчивостью обратит на
них наконец свое внимание.
В описании подвигов этих грабителей не было прямой лжи; но
они представлены в таком свете,
с такими восхвалениями, которые ясно свидетельствуют, что в душе автора, воспевавшего
их, не было чувства человеческой правды.
Если мы применим все сказанное к сочинениям Островского и припомним то, что говорили выше о
его критиках, то должны будем сознаться, что
его литературная деятельность не совсем чужда была тех колебаний, которые происходят вследствие разногласия внутреннего художнического чувства
с отвлеченными, извне усвоенными понятиями.
Но автор хотел приписать этому лицу всевозможные добрые качества, и в числе
их приписал даже такое, от которого настоящие Бородкины, вероятно, отреклись бы
с ужасом.
С половины пьесы
он начинает спускать своего героя
с того пьедестала, на котором
он является в первых сценах, а в последнем акте показывает
его решительно неспособным к той борьбе, какую
он принял было на себя.
По схоластическим требованиям, произведение искусства не должно допускать случайности; в
нем все должно быть строго соображено, все должно развиваться последовательно из одной данной точки,
с логической необходимостью и в то же время естественностью!
С этими предварительными соображениями вступим теперь в этот мир, открываемый нам произведениями Островского, и постараемся всмотреться в обитателей, населяющих это темное царство. Скоро вы убедитесь, что мы недаром назвали
его темным.
Начинается воровское, урывчатое движение,
с оглядкою, чтобы кто-нибудь не подметил
его; начинается обман и подлость, притворство и зложелательство, ожесточение на все окружающее и забота только о себе, о достижении личного спокойствия.
Под страхом нагоняя и потасовки, рабски воспитанные,
с беспрестанным опасением остаться без куска хлеба, рабски живущие,
они все силы свои напрягают на приобретение одной из главных рабских добродетелей — бессовестной хитрости.
Они могут вас надувать, обкрадывать, подводить под нож и при всем этом оставаться искренне радушными и любезными
с вами, сохранять невозмутимое добросердечие и множество истинно добродетельных качеств.
В
их натуре вовсе нет злости, нет и вероломства; но
им нужно как-нибудь выплыть, выбиться из гнилого болота, в которое погружены
они сильными самодурами;
они знают, что выбраться на свежий воздух, которым так свободно дышат эти самодуры, можно
с помощью обмана и денег; и вот
они принимаются хитрить, льстить, надувать, начинают и по мелочи, и большими кушами, но всегда тайком и рывком, закладывать в свой карман чужое добро.
С этими людьми нет ни отрады, ни покоя, ни раздолья для молодых женщин;
они должны умереть
с тоски и
с огорчения на беспрестанное ворчанье старухи да на капризы хозяина.
Сцены Марьи Антиповны
с Матреной Савишной, женой Пузатова, и
их обеих
с кухаркой — объясняют всю гнусность разврата, на котором все держится в этом доме.
Разумеется, и это делается втихомолку и
с трепетом, потому что хоть Пузатова и нет дома, но мать
его за всем подсматривает и всему мешает.
Но жена и без плетки видит необходимость лицемерить перед мужем: она
с притворной нежностью целует
его, ласкается к
нему, отпрашивается у
него и у матушки к вечерне да ко всенощной, хотя и сама обнаруживает некоторую претензию на самодурство и говорит, что «не родился тот человек на свет, чтобы ее молчать заставил».
И те, кого
он обдувает, держатся того же мнения: Савва Саввич посердился на то, что допустил оплести себя, но потом, когда оскорбленное самолюбие угомонилось,
он опять стал приятелем
с Антипом Антипычем.
Тут все в войне: жена
с мужем — за
его самовольство, муж
с женой — за ее непослушание или неугождение; родители
с детьми — за то, что дети хотят жить своим умом; дети
с родителями — за то, что
им не дают жить своим умом; хозяева
с приказчиками, начальники
с подчиненными воюют за то, что одни хотят все подавить своим самодурством, а другие не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые люди воюют из-за того, чтобы другой не перебил у
них барышей
их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других; праздные шатуны бьются, чтобы не ускользнули от
них те люди, трудами которых
они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
Каково это терпеть образованной барышне!» Служащие в доме все насквозь пропитаны теми же мрачно-робкими чувствами: мальчик Тишка жалуется на вытрепки, получаемые
им от хозяина; кухарка Фоминишна имеет следующий разговор
с Устиньей Наумовной, свахой, приискивающей жениха Липочке, дочери Большова...
И действительно, Самсон Силыч держит всех, можно сказать, в страхе божием. Когда
он показывается, все смотрят
ему в глаза и
с трепетом стараются угадать, — что, каков
он? Вот небольшая сцена, из которой видно, какой трепет от
него распространяется по всему дому. В комнату вбегает Фоминишна и кричит...
Фоминишна, которая в другое время бьет Тишку и помыкает
им, упрашивает
его и называет голубчиком; Аграфена Кондратьевна
с жалобным видом обращается к своей кухарке
с вопросом: «Что, Фоминишна, матушка»…
Рассуждая
с Подхалюзиным, сваха говорит
ему: «Ведь ты сам знаешь, каково у нас чадочко Самсон-то Силыч; ведь
он, не ровен час, и чепчик помнет».
Но у тюремщика остались ключи от ворот острога: надо
их еще вытребовать, и потому Подхалюзин, чувствуя себя уже не в тюрьме, но зная, что
он еще и не совсем на свободе, беспрестанно переходит от самодовольной радости к беспокойству и мешает наглость
с раболепством.
В своем семействе это
он выражает
с цинической грубостью.
О дочери
он говорит: «Мое детище: хочу —
с кашей ем, хочу — масло пахтаю».
А тут еще Подхалюзин поджигает
его, коварно говоря: «Видно, тятенька, не бывать-с по вашему желанию».
То же самое и
с Рисположенским, пьяным приказным, занимающимся кляузами и делающим кое-что по делам Большова: Самсон Силыч подсмеивается над тем, как
его из суда выгнали, и очень сурово решает, что
его надобно бы в Камчатку сослать.
Островского упрекали в том, что
он не довольно полно и ясно выразил в своей комедии, каким образом, вследствие каких особенных влияний, в какой последовательности и в каком соответствии
с общими чертами характера Большова явилось в
нем намерение объявить себя банкротом.
Но такое-то убеждение и у Самсона Силыча есть, хотя
оно и не совершенно ясно в
его сознании: вследствие этого-то убеждения
он и ласкает Лазаря, и ведет дело
с Рисположенским, и решается на объявление себя несостоятельным.
Вообще надобно сказать, что только
с помощью этого убеждения и поддерживается некоторая жизнь в нашем «темном царстве»: через
него здесь и карьеры делаются, и выгодные партии составляются, и капиталы наживаются, и общее уважение приобретается.
Они и убеждения-то свои приобрели не в практической деятельности, не в борьбе
с житейской неправдой, а в чтении хороших книжек, горячих разговорах
с друзьями, восторженных клятвах пред женщинами да в благородных мечтаниях на своем диване.
Удалось людям не быть втянутыми
с малолетства в практическую деятельность, — и осталось
им много свободного времени на обдумыванье своих отношений к миру и нравственных начал для своих поступков!
Стоя в стороне от практической сферы, додумались
они до прекрасных вещей; но зато так и остались негодными для настоящего дела и оказались совершенно ничтожными, когда пришлось
им столкнуться кое
с чем и
с кое кем в «темном царстве».