Неточные совпадения
Критика отнеслась к автору
с уважением, называла его беспрестанно автором «Своих людей» и даже заметила, что обращает на него
такое внимание более за первую его комедию, нежели за вторую, которую все признали слабее первой.
К сожалению, мнения эти высказывались всегда
с удивительной заносчивостью, туманностью и неопределенностью,
так что для противной партии невозможен был даже серьезный спор.
Но народность эта была
так неловко вытащена на сцену по поводу Любима Торцова и
так сплетена
с ним, что критика, неблагоприятная Островскому, не преминула воспользоваться этим обстоятельством, высунула язык неловким хвалителям и начала дразнить их: «
Так ваше новое слово — в Торцове, в Любиме Торцове, в пьянице Торцове!
К счастию, публика мало заботилась о критических перекорах и сама читала комедии Островского, смотрела на театре те из них, которые допущены к представлению, перечитывала опять и
таким образом довольно хорошо ознакомилась
с произведениями своего любимого комика.
С другой стороны — навязывать автору свой собственный образ мыслей тоже не нужно, да и неудобно (разве при
такой отваге, какую выказал критик «Атенея», г. Н. П. Некрасов, из Москвы): теперь уже для всякого читателя ясно, что Островский не обскурант, не проповедник плетки как основания семейной нравственности, не поборник гнусной морали, предписывающей терпение без конца и отречение от прав собственной личности, — равно как и не слепой, ожесточенный пасквилянт, старающийся во что бы то ни стало выставить на позор грязные пятна русской жизни.
Если в произведении разбираемого автора эти причины указаны, критика пользуется и ими и благодарит автора; если нет, не пристает к нему
с ножом к горлу, как, дескать, он смел вывести
такое лицо, не объяснивши причин его существования?
Но автор хотел приписать этому лицу всевозможные добрые качества, и в числе их приписал даже
такое, от которого настоящие Бородкины, вероятно, отреклись бы
с ужасом.
Так мы полагаем поступить и
с произведениями Островского.
В их натуре вовсе нет злости, нет и вероломства; но им нужно как-нибудь выплыть, выбиться из гнилого болота, в которое погружены они сильными самодурами; они знают, что выбраться на свежий воздух, которым
так свободно дышат эти самодуры, можно
с помощью обмана и денег; и вот они принимаются хитрить, льстить, надувать, начинают и по мелочи, и большими кушами, но всегда тайком и рывком, закладывать в свой карман чужое добро.
Таким образом, наружная покорность и тупое, сосредоточенное горе, доходящее до совершенного идиотства и плачевнейшего обезличения, переплетаются в темном царстве, изображаемом Островским,
с рабскою хитростью, гнуснейшим обманом, бессовестнейшим вероломством.
И
так через всю жизнь самодуров, через все страдальческое существование безответных проходит эта борьба
с волною новой жизни, которая, конечно, зальет когда-нибудь всю издавна накопленную грязь и превратит топкое болото в светлую и величавую реку, но которая теперь еще только вздымает эту грязь и сама в нее всасывается, и вместе
с нею гниет и смердит…
Стоя в стороне от практической сферы, додумались они до прекрасных вещей; но зато
так и остались негодными для настоящего дела и оказались совершенно ничтожными, когда пришлось им столкнуться кое
с чем и
с кое кем в «темном царстве».
Что же касается до тех из обитателей «темного царства», которые имели силу и привычку к делу,
так они все
с самого первого шага вступали на
такую дорожку, которая никак уж не могла привести к чистым нравственным убеждениям.
И никаких у него убеждений нет о похвальности грабежа и убийства, и преступления свои совершил он без тяжкой и продолжительной борьбы
с самим собой, а просто
так, случайно, сам хорошенько не сознавал, что он делал.
Поговорите
с людьми, видавшими много преступников; они вам подтвердят, что это сплошь да рядом
так бывает.
Он видит, что другие банкрутятся, зажиливают его деньги, а потом строят себе на них дома
с бельведерами да заводят удивительные экипажи: у него сейчас и прилагается здесь общее соображение: «Чтобы меня не обыграли,
так я должен стараться других обыграть».
Огражденный
такими рассуждениями, Большов считает себя совершенно вправе сыграть
с кредиторами маленькую штуку.
Надуть разом,
с рывка, хотя бы и самым бессовестным образом, — это ему ничего; но, думать, соображать, подготовлять обман долгое время, подводить всю эту механику — на
такую хроническую бессовестность его не станет, и не станет вовсе не потому, чтобы в нем мало было бессовестности и лукавства, — то и другое находится в нем
с избытком, — а просто потому, что он не привык серьезно думать о чем-нибудь.
Но она заметна и в Большове, который, даже решаясь на
такой шаг, как злостное банкротство, не только старается свалить
с себя хлопоты, но просто сам не знает, что он делает, отступается от своей выгоды и даже отказывается от своей воли в этом деле, сваливая все на судьбу.
Подхалюзин и Рисположенский, снюхавшись между собою, подстроивают
так, что вместо сделки
с кредиторами Большов решается на объявление себя несостоятельным.
Но, во-первых, что же возбудило в нем
такую решимость, противную его собственной выгоде, и почему воля его выражается только в криках
с Подхалюзиным, а не в деятельном участии в хлопотах?
Смотря на него, мы сначала чувствуем ненависть к этому беспутному деспоту; но, следя за развитием драмы, все более примиряемся
с ним как
с человеком и оканчиваем тем, что исполняемся негодованием и жгучею злобой уже не к нему, а за него и за целый мир — к тому дикому, нечеловеческому положению, которое может доводить до
такого беспутства даже людей, подобных Лиру.
Нет этих следов, да и не
с тем писана комедия, чтобы указать их; последний акт ее мы считаем только последним мастерским штрихом, окончательно рисующим для нас натуру Большова, которая была остановлена в своем естественном росте враждебными подавляющими обстоятельствами и осталась равно бессильною и ничтожною как при обстоятельствах, благоприятствовавших широкой и самобытной деятельности,
так и в напасти, опять ее скрутившей.
Коли
так не дадите денег, дайте Христа ради (плачет)» — Жаль, что «Своих людей» не дают на театре: талантливый актер мог бы о поразительной силой выставить весь комизм этого самодурного смешения Иверской
с Иудою, ссылки в Сибирь
с христарадничеством…
«Потомят года полтора в яме-то, да каждую неделю будут
с солдатом по улицам водить, а еще, того гляди, в острог переместят,
так рад будешь и полтину дать».
Подхалюзин боится хозяина, но уж покрикивает на Фоминишну и бьет Тишку; Аграфена Кондратьевна, простодушная и даже глуповатая женщина, как огня боится мужа, но
с Тишкой тоже расправляется довольно энергически, да и на дочь прикрикивает, и если бы сила была,
так непременно бы сжала ее в ежовых рукавицах.
Говори, бестыжие твои глаза,
с чего у тебя взгляд-то
такой завистливый?
Но Липочка почерпает для себя силы душевные в сознании того, что она образованная, и потому мало обращает внимания на мать и в распрях
с ней всегда остается победительницей: начнет ее попрекать, что она не
так воспитана, да расплачется, мать-то и струсит и примется сама же ублажать обиженную дочку.
Отдавая за него дочь, Самсон Силыч ведет
такой разговор
с будущим зятем...
Затем, в связи
с тем же вопросом самодурства и даже в прямой зависимости от него, рассмотрим значение тех форм образованности, которые
так смущают обитателей нашего «темного царства», и, наконец, тех средств, которые многими из героев этого царства употребляются для упрочения своего материального благосостояния.
Читатели, соображаясь
с своими собственными наблюдениями над жизнью и
с своими понятиями о праве, нравственности и требованиях природы человеческой, могут решить сами — как то, справедливы ли наши суждения,
так и то, какое значение имеют жизненные факты, извлекаемые нами из комедий Островского.
Но приказчик связан
с хозяином: он сыт и одет по хозяйской милости, он может «в люди произойти», если хозяин полюбит его; а ежели не полюбит, то что же
такое приказчик, со своей непрактической добросовестностью?
Это же и не стоит ему большого труда, — дело привычное
с малолетства: как вытянут по спине аршином или начнут об голову кулаки оббивать, —
так тут поневоле выгнешься и сожмешься…
Такие натуры представляются нам почти в каждой из комедий Островского,
с большею или меньшею ясностью очертаний.
Можно
так обращаться, например, и
с стихотворениями г. Розенгейма: поэзии у него нет ни в одном стихе; поэтому единственною меркою достоинства стихотворения остается относительное значение идеи, на которую оно сочинено.
Самая любовь ее к отцу, парализуемая страхом, неполна, неразумна и неоткровенна,
так что дочка втихомолку от отца, напитывается понятиями своей тетушки, пожилой девы, бывшей в ученье на Кузнецком мосту, и затем
с ее голоса уверяет себя, что влюблена в молодого прощелыгу, отставного гусара, на днях приехавшего в их город.
Для людей, привыкших опирать свои действия на здравом смысле и соображать их
с требованиями справедливости и общего блага,
такая доброта противна или по крайней мере жалка.
В сущности, она даже скорее комична, нежели жалка,
так, как комична Софья Павловна
с своей любовью к Молчалину или Софья Сергеевна (в «Новейшем оракуле» г. Потехина)
с нежной страстию к Зильбербаху.
Да просто оттого, видите, что, «отец проклянет меня; каково мне будет тогда жить на белом свете?» Вследствие того она простодушно советует Вихореву переговорить
с ее отцом; Вихорев предполагает неудачу, и она успокаивает его
таким рассуждением: «Что же делать! знать, моя
такая судьба несчастная…
К довершению горя оказывается, что она еще и Бородкина-то любит, что она
с ним, бывало, встретится,
так не наговорится: у калиточки, его поджидает, осенние темные вечера
с ним просиживает, — да и теперь его жалеет, но в то же время не может никак оторваться от мысли о необычайной красоте Вихорева.
Но для нас оно не
так важно, потому что мы видим в комедии сцену увезенной девушки
с Вихоревым на постоялом дворе.
Так бы вот улетела
с тобой куда-нибудь!» Вслед за тем она опять вспоминает об отце и опять, разумеется, бесплодно.
Ей, видите, страшно было решиться уехать
с Вихоревым; но, раз попавши к нему в руки, она точно
так же боится и от него уйти.
Найдите себе жену богатую да
такую, чтоб любила вас
так, как я; живите
с ней в радости, а я, девушка простая, доживу, как-нибудь, скоротаю свой век, в четырех стенах сидя, проклинаючи свою жизнь».
Такое значение, очевидно, хотел придать пьесе сам автор, и на всех вообще она производит впечатление, не восстановляющее против старого быта, а примиряющее
с ним».
Если эти черты не
так ярки, чтобы бросаться в глаза каждому, если впечатление пьесы раздвояется, — это доказывает только (как мы уже замечали в первой статье), что общие теоретические убеждения автора, при создании пьесы, не находились в совершенной гармонии
с тем, что выработала его художническая натура из впечатлений действительной жизни.
По его понятиям, уж это
так и должно быть: купчиха
так купчиха, а барыня —
так уж та
с тем и родится, чтоб быть барыней.
Для восстановления прав невинной, но опозоренной девушки нужна великодушная выходка Бородкина, совершенно исключительная и несообразная
с нравами этой среды, которой неразвитость и самодурство обусловливают как чрезвычайную легкость проступка Авдотьи Максимовны,
так и невозможность примирения.
Из всей комедии ясно, что Гордей Карпыч стал
таким грубым, страшным и нелепым не
с тех пор только, как съездил в Москву и перенял новую моду.
Коли есть ваша
такая милость,
так уж вы благословите нас как следует, по-родительски,
с любовию»…