Неточные совпадения
Не то чтоб он был
так труслив и забит, совсем даже напротив; но
с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию.
Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму
такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече
с иною фигурой.
—
Так вот-с… и опять, по
такому же дельцу… — продолжал Раскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи.
«Может, впрочем, она и всегда
такая, да я в тот раз не заметил», — подумал он
с неприятным чувством.
«Это у злых и старых вдовиц бывает
такая чистота», — продолжал про себя Раскольников и
с любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда он еще ни разу не заглядывал.
— Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц
с рубля,
так за полтора рубля причтется
с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних рубля
с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А всего, стало быть, тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить за часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе
с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он
так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он
с удовольствием оставался теперь в распивочной.
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам
с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную
с сердечными чувствами, и, кроме того, состою титулярным советником. Мармеладов —
такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что
так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества
с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
И осталась она после него
с тремя малолетними детьми в уезде далеком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в
такой нищете безнадежной, что я хотя и много видал приключений различных, но даже и описать не в состоянии.
Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней
такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на
такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
Ибо Катерина Ивановна
такого уж характера, и как расплачутся дети, хоть бы и
с голоду, тотчас же их бить начинает.
И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна,
так же ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом
так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
Сначала сам добивался от Сонечки, а тут и в амбицию вдруг вошли: «Как, дескать, я,
такой просвещенный человек, в одной квартире
с таковскою буду жить?» А Катерина Ивановна не спустила, вступилась… ну и произошло…
Платьев-то нет у ней никаких… то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то чтобы что-нибудь, а
так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
Пришел я после обеда заснуть,
так что ж бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю еще
с хозяйкой,
с Амалией Федоровной, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала.
Так не на земле, а там… о людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют! а это больней-с, больней-с, когда не укоряют!..
Часто он спал на ней
так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто и
с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье.
Вероятно, оно
так отчасти и было; по письму видно: мамаше он показался резок, немножко, а наивная мамаша и полезла к Дуне
с своими замечаниями.
…Ну да уж пусть мамаша, уж бог
с ней, она уж
такая, но Дуня-то что?
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью
с человеком, которого не уважает и
с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
Так мучил он себя и поддразнивал этими вопросами, даже
с каким-то наслаждением.
Но в идущей женщине было что-то
такое странное и
с первого же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как бы
с досадой, а потом все крепче и крепче.
Он сошелся
с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она
так и повалилась на нее, в угол, закинула на спинку скамейки голову и закрыла глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления.
И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него
с кулаками, не рассчитав даже и того, что плотный господин мог управиться и
с двумя
такими, как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.
А вот теперь смотрите сюда: этот франт,
с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, —
так как она в
таком состоянии, — завезти куда-нибудь…
— Ах, ах, как нехорошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-то какой! — Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и негодуя. — Ведь вот задача! — обратился он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел его
с ног до головы. Странен, верно, и он ему показался: в
таких лохмотьях, а сам деньги выдает!
Может, и у него росли
такие же дочки — «словно как барышни и из нежных»,
с замашками благовоспитанных и со всяким перенятым уже модничаньем…
Но теперь, странное дело, в большую
такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз
с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их
так больно,
так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему
так жалко,
так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят
с криками,
с песнями,
с балалайками пьяные-препьяные большие
такие мужики в красных и синих рубашках,
с армяками внакидку.
«Садись, все садись! — кричит один, еще молодой,
с толстою
такою шеей и
с мясистым, красным, как морковь, лицом, — всех довезу, садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья...
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве
с Матвеем ушел, — кричит он
с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает:
так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут,
с наслаждением готовясь сечь савраску.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу,
так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя
с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил
с себя это страшное бремя, давившее его
так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
И прохладно
так, и чудесная-чудесная
такая голубая вода, холодная, бежит по разноцветным камням и по
такому чистому
с золотыми блестками песку…
Это для того, чтобы на время отвлечь внимание старухи, когда она начнет возиться
с узелком, и улучить,
таким образом, минуту.
Даже недавнюю пробусвою (то есть визит
с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал было сделать, но далеко не взаправду, а
так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя.
Последний же день,
так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо,
с неестественною силою, без возражений.
Дойдя до
таких выводов, он решил, что
с ним лично, в его деле, не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им — «не преступление»…
«И
с чего взял я, — думал он, сходя под ворота, —
с чего взял я, что ее непременно в эту минуту не будет дома? Почему, почему, почему я
так наверно это решил?» Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем.
Увидя это, она не рванула дверь к себе обратно, но не выпустила и ручку замка,
так что он чуть не вытащил ее, вместе
с дверью, на лестницу.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло
с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она
так, не говори ни слова еще
с полминуты, то он бы убежал от нее.
Так и есть: стояла значительная укладка, побольше аршина в длину,
с выпуклою крышей, обитая красным сафьяном,
с утыканными по нем стальными гвоздиками.
Он бросился на нее
с топором: губы ее перекосились
так жалобно, как у очень маленьких детей, когда они начинают чего-нибудь пугаться, пристально смотрят на пугающий их предмет и собираются закричать.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой
с другой совсем стороны.
Но
так нельзя было: дрожа от озноба, стал он снимать
с себя все и опять осматривать кругом.
«Куски рваной холстины ни в каком случае не возбудят подозрения; кажется,
так, кажется,
так!» — повторял он, стоя среди комнаты, и
с напряженным до боли вниманием стал опять высматривать кругом, на полу и везде, не забыл ли еще чего-нибудь?
Вон, вон,
так и есть!» Действительно, обрезки бахромы, которую он срезал
с панталон,
так и валялись на полу, среди комнаты, чтобы первый увидел!
Вся комната была
такого размера, что можно было снять крюк, не вставая
с постели.
— Да уж не вставай, — продолжала Настасья, разжалобясь и видя, что он спускает
с дивана ноги. — Болен,
так и не ходи: не сгорит. Что у те в руках-то?