Неточные совпадения
Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали
с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия.
И действительно, как только простодушные соседи согласились на коварное предложение,
так сейчас же головотяпы их всех,
с божью помощью, перетяпали.
Солнышко-то и само по себе
так стояло, что должно было светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы, и солнышко заодно
с нами.
— Есть у меня, — сказал он, — друг-приятель, по прозванью вор-новото́р, уж если экая выжига князя не сыщет,
так судите вы меня судом милостивым, рубите
с плеч мою голову бесталанную!
Как взглянули головотяпы на князя,
так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то голова
с плеч долой. А вор-новотор, сделавши
такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
Сменен в 1802 году за несогласие
с Новосильцевым, Чарторыйским и Строгановым (знаменитый в свое время триумвират [Речь идет о членах
так называемого «негласного комитета», созданного в 1801 году Александром Первым для составления плана государственных преобразований.
— Что ж это
такое? фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков не видали! а ты по душе
с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй!
Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника, вошедши утром
с докладом в его кабинет, увидел
такое зрелище: градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова… Письмоводитель выбежал в
таком смятении, что зубы его стучали.
Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как
с согласия самого же градоначальника и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху,
так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал
с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно
так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает
с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Присутственные места запустели; недоимок накопилось
такое множество, что местный казначей, заглянув в казенный ящик, разинул рот, да
так на всю жизнь
с разинутым ртом и остался; квартальные отбились от рук и нагло бездействовали: официальные дни исчезли.
В то время как глуповцы
с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь
такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем был привезен в телеге исправником! Глуповцы
так и остолбенели.
Никто не помнил, когда она поселилась в Глупове,
так что некоторые из старожилов полагали, что событие это совпадало
с мраком времен.
Клемантинка, как только уничтожила Раидку,
так сейчас же заперлась
с своими солдатами и предалась изнеженности нравов.
И если б не подоспели тут будочники, то несдобровать бы «толстомясой», полететь бы ей вниз головой
с раската! Но
так как будочники были строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще
с малость, разошлись по домам.
— И
с чего тебе, паскуде,
такое смехотворное дело в голову взбрело? и кто тебя, паскуду, тому делу научил? — продолжала допрашивать Лядоховская, не обращая внимания на Амалькин ответ.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями
с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе
такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали у градоначальников «для лакомства».
Таким образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
Так кончилось это бездельное и смеха достойное неистовство; кончилось и
с тех пор не повторялось.
Нельзя думать, чтобы «Летописец» добровольно допустил
такой важный биографический пропуск в истории родного города; скорее должно предположить, что преемники Двоекурова
с умыслом уничтожили его биографию, как представляющую свидетельство слишком явного либерализма и могущую послужить для исследователей нашей старины соблазнительным поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где, в сущности, существует лишь принцип свободного сечения.
Тем не менее Митькиным словам не поверили, и
так как казус [Ка́зус — случай.] был спешный, то и производство по нем велось
с упрощением. Через месяц Митька уже был бит на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка потихоньку всхлипывала.
В конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки начали помирать, потому что все, что было, приели. Придумывали, какую
такую пищу стряпать, от которой была бы сытость; мешали муку
с ржаной резкой, но сытости не было; пробовали, не будет ли лучше
с толченой сосновой корой, но и тут настоящей сытости не добились.
Таким образом прожили еще
с неделю, но потом опять стали помирать.
—
С правдой мне жить везде хорошо! — сказал он, — ежели мое дело справедливое,
так ссылай ты меня хоть на край света, — мне и там
с правдой будет хорошо!
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную.
С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город,
так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего другого не остается, как спрятаться в архив.
Так он и поступил. Аленка тоже бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась в ту самую минуту, когда бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и Аленка осталась снаружи
с простертыми врозь руками. В
таком положении застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безумную.
На одно из
таких побоищ явился сам Фердыщенко
с пожарной трубою и бочкой воды.
Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил в дерущихся порядочную струю воды; но когда увидел Домашку, действовавшую в одной рубахе впереди всех
с вилами в руках, то"злопыхательное"сердце его до
такой степени воспламенилось, что он мгновенно забыл и о силе данной им присяги, и о цели своего прибытия.
До первых чисел июля все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди, и притом
такие тихие, теплые и благовременные, что все растущее
с неимоверною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно волшебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень, что также было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граждане радовались, надеялись на обильный урожай и спешили
с работами.
На другой день,
с утра, погода чуть-чуть закуражилась; но
так как работа была спешная (зачиналось жнитво), то все отправились в поле.
Человек
так свыкся
с этими извечными идолами своей души,
так долго возлагал на них лучшие свои упования, что мысль о возможности потерять их никогда отчетливо не представлялась уму.
Отписав
таким образом, бригадир сел у окошечка и стал поджидать, не послышится ли откуда:"ту-ру! ту-ру!"Но в то же время
с гражданами был приветлив и обходителен,
так что даже едва совсем не обворожил их своими ласками.
Но пастух на все вопросы отвечал мычанием,
так что путешественники вынуждены были, для дальнейших расспросов, взять его
с собою и в
таком виде приехали в другой угол выгона.
В полдень поставили столы и стали обедать; но бригадир был
так неосторожен, что еще перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза его вдруг сделались неподвижными и стали смотреть в одно место. Затем, съевши первую перемену (были щи
с солониной), он опять выпил два стакана и начал говорить, что ему нужно бежать.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин,
с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось
такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Выгонные земли Византии и Глупова были до
такой степени смежны, что византийские стада почти постоянно смешивались
с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания.
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а глотать не глотает. Точно
так же было и
с глуповцами: жевали они довольно, а глотать не глотали.
Плутали
таким образом среди белого дня довольно продолжительное время, и сделалось
с людьми словно затмение, потому что Навозная слобода стояла въяве у всех на глазах, а никто ее не видал.
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое озимое поле. Шли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать
с бою эту позицию, но
так как порох был не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не могли.
На седьмой день выступили чуть свет, но
так как ночью дорогу размыло, то люди шли
с трудом, а орудия вязли в расступившемся черноземе.
Бунт кончился; невежество было подавлено, и на место его водворено просвещение. Через полчаса Бородавкин, обремененный добычей, въезжал
с триумфом в город, влача за собой множество пленников и заложников. И
так как в числе их оказались некоторые военачальники и другие первых трех классов особы, то он приказал обращаться
с ними ласково (выколов, однако, для верности, глаза), а прочих сослать на каторгу.
Конечно,
с первого взгляда может показаться странным, что Бородавкин девять дней сряду кружит по выгону; но не должно забывать, во-первых, что ему незачем было торопиться,
так как можно было заранее предсказать, что предприятие его во всяком случае окончится успехом, и, во-вторых, что всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей.
С другой стороны, всякий администратор непременно фаталист и твердо верует, что, продолжая свой административный бег, он в конце концов все-таки очутится лицом к лицу
с человеческим телом.
С точки зрения теоретической
такой взгляд, конечно, совершенно верен.
Но,
с другой стороны, не меньшего вероятия заслуживает и то соображение, что как ни привлекательна теория учтивого обращения, но, взятая изолированно, она нимало не гарантирует людей от внезапного вторжения теории обращения неучтивого (как это и доказано впоследствии появлением на арене истории
такой личности, как майор Угрюм-Бурчеев), и, следовательно, если мы действительно желаем утвердить учтивое обращение на прочном основании, то все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами.
Понятно, что, ввиду
такого нравственного расстройства, главная забота нового градоначальника была направлена к тому, чтобы прежде всего снять
с глуповцев испуг.
Но,
с другой стороны, если
с просвещением фаталистически сопряжены экзекуции, то не требует ли благоразумие, чтоб даже и в
таком, очевидно, полезном деле допускались краткие часы для отдохновения?
Впрочем, мы не последуем за летописцем в изображении этой слабости,
так как желающие познакомиться
с нею могут почерпнуть все нужное из прилагаемого сочинения:"О благовидной градоначальников наружности", написанного самим высокопоставленным автором.
Глупову именно нужен был"сумрак законов", то есть
такие законы, которые,
с пользою занимая досуги законодателей, никакого внутреннего касательства до посторонних лиц иметь не могут.
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги
с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности,
с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, —
так чувствительно они были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
Так окончил свое административное поприще градоначальник, в котором страсть к законодательству находилась в непрерывной борьбе
с страстью к пирогам. Изданные им законы в настоящее время, впрочем, действия не имеют.