Неточные совпадения
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев
и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того
только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде
и тому же подвигу, который излюбил
и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь
да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Пораженный
и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху
и молил разрешить его послушание,
и вот вселенский владыко ответил ему, что не
только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но
и на всей земле нет,
да и не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
—
Да еще же бы нет?
Да я зачем же сюда
и приехал, как не видеть все их здешние обычаи. Я одним
только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
— Какой вздор,
и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то…
только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал…
да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему
и быть, коль не у Господа
и Бога,
только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!»
И хотя бы я
только взглянула на него лишь разочек,
только один разочек на него мне бы опять поглядеть,
и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась,
только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?»
Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы
только разик, ножками-то своими тук-тук,
да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит
да смеется,
только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
—
Только и говорит мне намедни Степанида Ильинишна Бедрягина, купчиха она, богатая: возьми ты, говорит, Прохоровна,
и запиши ты, говорит, сыночка своего в поминанье, снеси в церковь,
да и помяни за упокой. Душа-то его, говорит, затоскует, он
и напишет письмо. «
И это, — говорит Степанида Ильинишна, — как есть верно, многократно испытано».
Да только я сумлеваюсь… Свет ты наш, правда оно аль неправда,
и хорошо ли так будет?
Во многих случаях, казалось бы,
и у нас то же; но в том
и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще
и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым
и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть
и сохраняется, хотя бы даже
только мысленно,
и суд церкви, теперь хотя
и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте,
да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Прежде она ему тут
только по делишкам каким-то темным
да кабачным на жалованье прислуживала, а теперь вдруг догадался
и разглядел, остервенился, с предложениями лезет, не с честными конечно.
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих
и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам
да при милости на кухне числился. Положим, я
только поповский сын
и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело
и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Бить он ее никогда не бивал, разве всего
только один раз,
да и то слегка.
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником
и все будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка,
и прижал к груди,
да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю
только одного тебя!
Дело-то ведь в том, что старикашка хоть
и соврал об обольщении невинностей, но в сущности, в трагедии моей, это так ведь
и было, хотя раз
только было,
да и то не состоялось.
Теперь, значит, брат Иван о нем знает
да ты —
и только!
— Так это к Грушеньке! — горестно воскликнул Алеша, всплеснув руками. —
Да неужто же Ракитин в самом деле правду сказал? А я думал, что ты
только так к ней походил
и кончил.
— Нет, нет, я
только теперь перекрещу тебя, вот так, садись. Ну, теперь тебе удовольствие будет,
и именно на твою тему. Насмеешься. У нас валаамова ослица заговорила,
да как говорит-то, как говорит!
Опять-таки
и то взямши, что никто в наше время, не
только вы-с, но
и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух,
да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их
и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь
и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
Да в этакую минуту не
только что сумление может найти, но даже от страха
и самого рассудка решиться можно, так что
и рассуждать-то будет совсем невозможно.
Истинно славно, что всегда есть
и будут хамы
да баре на свете, всегда тогда будет
и такая поломоечка,
и всегда ее господин, а ведь того
только и надо для счастья жизни!
— Ах, давеча! А ведь я сердцем нежная, глупая. Ведь подумать
только, что он из-за меня перенес! А вдруг домой приду
да и пожалею его — тогда что?
Он
только что теперь обратил внимание, хотя Алеша рассказал все давеча зараз,
и обиду
и крик Катерины Ивановны: «Ваш брат подлец!» —
Да, в самом деле, может быть, я
и рассказал Грушеньке о том «роковом дне», как говорит Катя.
Видите, как я все обдумала, одного
только не могу придумать: что подумаете вы обо мне, когда прочтете? Я все смеюсь
и шалю, я давеча вас рассердила, но уверяю вас, что сейчас, перед тем как взяла перо, я помолилась на образ Богородицы,
да и теперь молюсь
и чуть не плачу.
Иван хвастун,
да и никакой у него такой учености нет…
да и особенного образования тоже нет никакого, молчит
да усмехается на тебя молча, — вот на чем
только и выезжает.
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил,
и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его,
да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены —
только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького,
да я тебе
и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
—
Да ничего
и я,
и я
только так… — глядел на него старик. — Слышь ты, слышь, — крикнул он ему вслед, — приходи когда-нибудь, поскорей,
и на уху, уху сварю, особенную, не сегодняшнюю, непременно приходи!
Да завтра, слышишь, завтра приходи!
— Монах в гарнитуровых штанах! — крикнул мальчик, все тем же злобным
и вызывающим взглядом следя за Алешей,
да кстати
и став в позу, рассчитывая, что Алеша непременно бросится на него теперь, но Алеша повернулся, поглядел на него
и пошел прочь. Но не успел он сделать
и трех шагов, как в спину его больно ударился пущенный мальчиком самый большой булыжник, который
только был у него в кармане.
Теперь вдруг прямое
и упорное уверение госпожи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любит брата Ивана
и только сама, нарочно, из какой-то игры, из «надрыва», обманывает себя
и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, — поразило Алешу: «
Да, может быть,
и в самом деле полная правда именно в этих словах!» Но в таком случае каково же положение брата Ивана?
Ибо Дмитрий
только (положим, хоть в долгий срок) мог бы смириться наконец пред нею, «к своему же счастию» (чего даже желал бы Алеша), но Иван нет, Иван не мог бы пред нею смириться,
да и смирение это не дало бы ему счастия.
—
Да я
и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим
и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала…
Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а
только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
—
Да я ведь вовсе не жалуюсь, я
только рассказал… Я вовсе не хочу, чтобы вы его высекли.
Да он, кажется, теперь
и болен…
Ибо что он тогда вынес, как вашему братцу руки целовал
и кричал ему: «Простите папочку, простите папочку», — то это
только Бог один знает
да я-с.
—
Да нет же, нет! Спасением моим клянусь вам, что нет!
И никто не узнает никогда,
только мы: я, вы,
да она,
да еще одна дама, ее большой друг…
Господи,
да если бы
только один должок пропащий здесь получить, так, может, достанет даже
и на это-с!
—
Да, конечно, если ты
только и теперь не шутишь.
Все, что было высшего
и благовоспитанного, ринулось к нему в тюрьму; Ришара целуют, обнимают: «Ты брат наш, на тебя сошла благодать!» А сам Ришар
только плачет в умилении: «
Да, на меня сошла благодать!
Расслабленный Ришар плачет
и только и делает, что повторяет ежеминутно: «Это лучший из дней моих, я иду к Господу!» — «
Да, — кричат пасторы, судьи
и благотворительные дамы, — это счастливейший день твой, ибо ты идешь к Господу!» Все это двигается к эшафоту вслед за позорною колесницей, в которой везут Ришара, в экипажах, пешком.
Но вспомни, что их было всего
только несколько тысяч,
да и то богов, а остальные?
—
Да стой, стой, — смеялся Иван, — как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков есть
и в самом деле одно лишь желание власти для одних
только грязных благ? Уж не отец ли Паисий так тебя учит?
С другой стороны, такая статья-с, как
только сейчас смеркнется,
да и раньше того, братец ваш с оружьем в руках явится по соседству: «Смотри, дескать, шельма, бульонщик: проглядишь ее у меня
и не дашь мне знать, что пришла, — убью тебя прежде всякого».
— А как бы я не ввязался-с?
Да я
и не ввязывался вовсе, если хотите знать в полной точности-с. Я с самого начала все молчал, возражать не смея, а они сами определили мне своим слугой Личардой при них состоять.
Только и знают с тех пор одно слово: «Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Наверно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
— Э, черт! — вскинулся вдруг Иван Федорович с перекосившимся от злобы лицом. — Что ты все об своей жизни трусишь! Все эти угрозы брата Дмитрия
только азартные слова
и больше ничего. Не убьет он тебя; убьет,
да не тебя!
— А зачем ему к отцу проходить,
да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна
и совсем не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь,
да и я все время, тут живя, был уверен, что старик
только фантазирует
и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я хочу твои мысли знать.
— Ах ты! Экой! Не сказал вчера… ну
да все равно
и сейчас уладим. Сделай ты мне милость великую, отец ты мой родной, заезжай в Чермашню. Ведь тебе с Воловьей станции всего
только влево свернуть, всего двенадцать каких-нибудь версточек,
и вот она, Чермашня.
Из дома родительского вынес я лишь драгоценные воспоминания, ибо нет драгоценнее воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском,
и это почти всегда так, если даже в семействе хоть
только чуть-чуть любовь
да союз.
Да и от самого дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценные, если
только сама душа твоя способна искать драгоценное.
И не спим мы
только оба, я
да юноша этот,
и разговорились мы о красе мира сего Божьего
и о великой тайне его.
«Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают
только этого люди, а если б узнали — сейчас был бы рай!» «Господи,
да неужто же
и это неправда, — плачу я
и думаю, — воистину я за всех, может быть, всех виновнее,
да и хуже всех на свете людей!»
И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать?
Кричат
и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы
только я это знал!» Стал я тут пред ними пред всеми
и уже не смеюсь: «Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости
и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «
Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Как
только я это сказал, расхохотались все до единого: «
Да ты б с самого начала уведомил, ну теперь все
и объясняется, монаха судить нельзя», — смеются, не унимаются,
да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители,
и потом весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: «Ах ты, монах», — говорят.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же
и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание
и жить начну. Неправдой свет пройдешь,
да назад не воротишься. Теперь не
только ближнего моего, но
и детей моих любить не смею. Господи,
да ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание мое,
и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
—
Да нужно ли? — воскликнул, —
да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан.
Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться,
только чтобы жену
и детей не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда?
Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?