Неточные совпадения
С первого взгляда
заметив, что они не вымыты и в грязном белье, она тотчас же дала еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела их в чем
были, завернула в плед, посадила в карету и увезла в свой город.
Заметить надо, что он даже и попытки не захотел тогда сделать списаться с отцом, — может
быть, из гордости, из презрения к нему, а может
быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки не получит.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и
молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и не может
быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
Надо
заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре,
был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не отличаться.
Никто ему на это ничего из его сопутников не
заметил, так что нечего
было ему конфузиться; но,
заметив это, он еще больше сконфузился.
Миусов рассеянно смотрел на могильные камни около церкви и хотел
было заметить, что могилки эти, должно
быть, обошлись дорогонько хоронившим за право хоронить в таком «святом» месте, но промолчал: простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в гнев.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, —
заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту
едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— А
было ль это при предыдущем старце, Варсонофии? Тот изящности-то, говорят, не любил, вскакивал и бил палкой даже дамский пол, —
заметил Федор Павлович, подымаясь на крылечко.
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла
молить Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то
есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния
была, а сегодня и к вам.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы
были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не
посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
— Да, надо разъяснить, что это не мы. К тому же батюшки не
будет, —
заметил Иван Федорович.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и
молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев
будь. Да не около одного, а около обоих.
Переход
был не длинен, шагов в пятьсот, не более; в этот час никто бы не мог и повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он
заметил Ракитина.
Надо
заметить, что он действительно хотел
было уехать и действительно почувствовал невозможность, после своего позорного поведения в келье старца, идти как ни в чем не бывало к игумену на обед.
Вообще дом
был построен на большую семью: и господ, и слуг можно
было бы
поместить впятеро больше.
Многие женщины откровенности любят,
заметь себе, а она к тому же
была девушка, что очень меня веселило.
Да как вы
смеете!» Ушла в негодовании страшном, а я ей вслед еще раз крикнул, что секрет сохранен
будет свято и нерушимо.
Бывают же странности: никто-то не
заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу,
есть нерешительность.
Но раз, когда мальчику
было уже лет пятнадцать,
заметил Федор Павлович, что тот бродит около шкафа с книгами и сквозь стекло читает их названия.
— Насчет баранины это не так-с, да и ничего там за это не будет-с, да и не должно
быть такого, если по всей справедливости, — солидно
заметил Смердяков.
Когда Алеша вошел в переднюю и попросил о себе доложить отворившей ему горничной, в зале, очевидно, уже знали о его прибытии (может
быть,
заметили его из окна), но только Алеша вдруг услышал какой-то шум, послышались чьи-то бегущие женские шаги, шумящие платья: может
быть, выбежали две или три женщины.
Кроме всего этого, он
заметил с первых же слов ее, что она в каком-то сильном возбуждении, может
быть очень в ней необычайном, — возбуждении, похожем почти даже на какой-то восторг.
Зачем, зачем не знает меня, как он
смеет не знать меня после всего, что
было?
Но Алеше уже и нечего
было сообщать братии, ибо все уже всё знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но такой важности, что и минуты не
смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
— Он и камни левшой бросает, —
заметил третий мальчик. В это мгновение в группу как раз влетел камень, задел слегка мальчика-левшу, но пролетел мимо, хотя пущен
был ловко и энергически. Пустил же его мальчик за канавкой.
— Вас один камень, должно
быть, очень больно ударил, —
заметил Алеша.
— Maman, это с вами теперь истерика, а не со мной, — прощебетал вдруг в щелочку голосок Lise из боковой комнаты. Щелочка
была самая маленькая, а голосок надрывчатый, точь-в-точь такой, когда ужасно хочется засмеяться, но изо всех сил перемогаешь смех. Алеша тотчас же
заметил эту щелочку, и, наверно, Lise со своих кресел на него из нее выглядывала, но этого уж он разглядеть не мог.
Она задыхалась. Она, может
быть, гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно. Много
было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама. Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же
заметил все это, и в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как раз подбавил и брат Иван.
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может
быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может
быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь
смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— Не
смейте так уходить! — вскричала
было Lise.
— То-то и
есть, что не отдал, и тут целая история, — ответил Алеша, с своей стороны как бы именно более всего озабоченный тем, что деньги не отдал, а между тем Lise отлично
заметила, что и он смотрит в сторону и тоже видимо старается говорить о постороннем.
Ему не хотелось, чтоб его
заметили: и хозяйка, и Фома (если он тут) могли держать сторону брата и слушаться его приказаний, а стало
быть, или в сад Алешу не пустить, или брата предуведомить вовремя, что его ищут и спрашивают.
— В прошлый раз еще лучше выходило, —
заметил женский голос. — Вы
спели про корону: «
Была бы моя милочка здорова». Этак нежнее выходило, вы, верно, сегодня позабыли.
— Ну если в ступе, то это только, может
быть, разговор… —
заметил Алеша. — Если б я его мог сейчас встретить, я бы мог ему что-нибудь и об этом сказать…
— Об этом не раз говорил старец Зосима, —
заметил Алеша, — он тоже говорил, что лицо человека часто многим еще неопытным в любви людям мешает любить. Но ведь
есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам знаю, Иван…
— Как же бы я
посмел над вами смеяться, и до смеху ли, когда такой страх? Предчувствую, что
будет падучая, предчувствие такое имею, от страху от одного и придет-с.
Был муж в земле Уц, правдивый и благочестивый, и
было у него столько-то богатства, столько-то верблюдов, столько овец и ослов, и дети его веселились, и любил он их очень, и
молил за них Бога: может, согрешили они, веселясь.
Замечу тут, что хотя о поединке нашем все вслух тогда говорили, но начальство это дело закрыло, ибо противник мой
был генералу нашему близким родственником, а так как дело обошлось без крови, а как бы в шутку, да и я, наконец, в отставку подал, то и повернули действительно в шутку.
Радостно мне так стало, но пуще всех
заметил я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не
был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
А надо
заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно
было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
Пошли дети: «Как я
смею любить, учить и воспитать их, как
буду про добродетель им говорить: я кровь пролил».
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет
был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не
смею. Господи, да ведь поймут же дети, может
быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
Хотел
было я обнять и облобызать его, да не
посмел — искривленно так лицо у него
было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а
была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
Я ничего не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал его навестить, то долго мне возбраняли, главное супруга его: «Это вы, — говорит мне, — его расстроили, он и прежде
был мрачен, а в последний год все
замечали в нем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как раз вы его погубили; это вы его зачитали, не выходил он от вас целый месяц».
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо
было. Теперь уже
смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое
будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Ибо хотя все собравшиеся к нему в тот последний вечер и понимали вполне, что смерть его близка, но все же нельзя
было представить, что наступит она столь внезапно; напротив, друзья его, как уже и
заметил я выше, видя его в ту ночь столь, казалось бы, бодрым и словоохотливым, убеждены
были даже, что в здоровье его произошло заметное улучшение, хотя бы и на малое лишь время.
В теснившейся в келье усопшего толпе
заметил он с отвращением душевным (за которое сам себя тут же и попрекнул) присутствие, например, Ракитина, или далекого гостя — обдорского инока, все еще пребывавшего в монастыре, и обоих их отец Паисий вдруг почему-то счел подозрительными — хотя и не их одних можно
было заметить в этом же смысле.
Инок обдорский изо всех волновавшихся выдавался наиболее суетящимся;
заметить его можно
было всюду, во всех местах: везде он расспрашивал, везде прислушивался, везде шептался с каким-то особенным таинственным видом.
Но вопрос сей, высказанный кем-то мимоходом и мельком, остался без ответа и почти незамеченным — разве лишь
заметили его, да и то про себя, некоторые из присутствующих лишь в том смысле, что ожидание тления и тлетворного духа от тела такого почившего
есть сущая нелепость, достойная даже сожаления (если не усмешки) относительно малой веры и легкомыслия изрекшего вопрос сей.
Замечу еще мельком, что хотя у нас в городе даже многие знали тогда про нелепое и уродливое соперничество Карамазовых, отца с сыном, предметом которого
была Грушенька, но настоящего смысла ее отношений к обоим из них, к старику и к сыну, мало кто тогда понимал.