Неточные совпадения
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не знал вовсе; с детства меня отдали в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе, какое у нее могло
быть в то время лицо.
Я приставал к нему раз-другой прошлого года, когда можно
было с ним разговаривать (потому что не всегда можно
было с ним разговаривать), со всеми этими вопросами и
заметил, что он, несмотря на всю свою светскость и двадцатилетнее расстояние, как-то чрезвычайно кривился.
Вопросов я наставил много, но
есть один самый важный, который,
замечу, я не осмелился прямо задать моей матери, несмотря на то что так близко сошелся с нею прошлого года и, сверх того, как грубый и неблагодарный щенок, считающий, что перед ним виноваты, не церемонился с нею вовсе.
При этом
замечу, что Макар Иванович
был настолько остроумен, что никогда не прописывал «его высокородия достопочтеннейшего господина Андрея Петровича» своим «благодетелем», хотя и прописывал неуклонно в каждом письме свой всенижайший поклон, испрашивая у него милости, а на самого его благословение Божие.
«Я
буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не
буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной
будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление,
замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю,
был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и
была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Замечу, что девять лет назад он
был несравненно изящнее.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этого старика и
был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я
заметил, ужасно боялся его, не только в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Поступив к нему, я тотчас
заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя
было не
заметить, — что все-де как-то странно стали смотреть на него в свете, что все будто стали относиться к нему не так, как прежде, к здоровому; это впечатление не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Женщина, то
есть дама, — я об дамах говорю — так и прет на вас прямо, даже не
замечая вас, точно вы уж так непременно и обязаны отскочить и уступить дорогу.
— Ничего этого я не
заметил, вот уж месяц с ним живу, — отвечал я, вслушиваясь с нетерпеньем. Мне ужасно
было досадно, что он не оправился и мямлил так бессвязно.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (
замечу для будущего) и сама
была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может
быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место
будет, потому что в сущности не стоит).
— А это… а это — мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь,
заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то
есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Заметьте, она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав: в глазах ее я
был «подсыльный от Версилова», а она
была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного документа; подозревала по крайней мере это.
Я, может
быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и
буду, и, может
быть, в десять раз больше
буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто не
смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
Если б я не
был так взволнован, уж разумеется, я бы не стрелял такими вопросами, и так зря, в человека, с которым никогда не говорил, а только о нем слышал. Меня удивляло, что Васин как бы не
замечал моего сумасшествия!
Войдя, Крафт
был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе; он, может
быть, и не
заметил, что я с ним не разговаривал дорогой.
Я хоть и
заметил эту особенность (а потом слишком все припомнил), но я
был грустен и очень смущен.
Крафт об участи этого письма знал очень мало, но
заметил, что Андроников «никогда не рвал нужных бумаг» и, кроме того,
был человек хоть и широкого ума, но и «широкой совести».
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может
быть, с самых первых мечтаний моих, то
есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может
быть, это продолжается еще до сих пор. При этом
замечу, что я прощения не прошу.
О, пусть, пусть эта страшная красавица (именно страшная,
есть такие!) — эта дочь этой пышной и знатной аристократки, случайно встретясь со мной на пароходе или где-нибудь, косится и, вздернув нос, с презрением удивляется, как
смел попасть в первое место, с нею рядом, этот скромный и плюгавый человечек с книжкой или с газетой в руках?
Я пришел на бульвар, и вот какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть попозже
замечали идущую женщину из порядочных, но так, что кругом близко не
было публики, как тотчас же приставали к ней.
Я
заметил, что он
был страшно невежествен и удивительно мало чем интересовался.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя
было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения
заметила, как в ту минуту она
была счастлива моею покорностью.
— Это, конечно, премило, если только в самом деле
будет смешно, —
заметил он, проницательно в меня вглядываясь, — ты немного огрубел, мой друг, там, где ты рос, а впрочем, все-таки ты довольно еще приличен. Он очень мил сегодня, Татьяна Павловна, и вы прекрасно сделали, что развязали наконец этот кулек.
Опять-таки
заметь, что я совсем не называю ее дурой; напротив, тут своего рода ум, и даже презамечательный ум; впрочем, ты уму-то, может
быть, не поверишь…
На повороте, то
есть на этапе, и именно там, где монахи водку шартрез делают, — это
заметьте, — я встречаю туземца, стоящего уединенно, смотрящего молча.
Я
был убежден, что Васин считает этого господина ни во что, но что объяви я то же мнение, и он тотчас же с серьезным достоинством заступится и назидательно
заметит, что это «человек практический, из людей теперешних деловых, и которого нельзя судить с наших общих и отвлеченных точек зрения».
Выйдя, я тотчас пустился отыскивать квартиру; но я
был рассеян, пробродил несколько часов по улицам и хоть зашел в пять или шесть квартир от жильцов, но уверен, что мимо двадцати прошел, не
заметив их.
Вскочив в спальню и наткнувшись на кровать, я тотчас
заметил, что
есть дверь из спальни в кухню, стало
быть был исход из беды и можно
было убежать совсем, но — о ужас! — дверь
была заперта на замок, а в щелке ключа не
было.
О, конечно, честный и благородный человек должен
был встать, даже и теперь, выйти и громко сказать: «Я здесь, подождите!» — и, несмотря на смешное положение свое, пройти мимо; но я не встал и не вышел; не
посмел, подлейшим образом струсил.
— Эх, ce petit espion. Во-первых, вовсе и не espion, потому что это я, я его настояла к князю
поместить, а то он в Москве помешался бы или помер с голоду, — вот как его аттестовали оттуда; и главное, этот грубый мальчишка даже совсем дурачок, где ему
быть шпионом?
Последняя отметка сделана
была в дневнике перед самым выстрелом, и он
замечает в ней, что пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не хочет, боясь оставить после себя пожар.
Я громко удивился тому, что Васин, имея этот дневник столько времени перед глазами (ему дали прочитать его), не снял копии, тем более что
было не более листа кругом и заметки все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою
заметил мне, что он и так помнит, притом заметки без всякой системы, о всем, что на ум взбредет.
— Может
быть, и не одному этому, — уклончиво
заметил Васин, но ясно, что он подразумевал глупость или слабость рассудка. Меня все это раздражало.
В последние самые дни и он стал
замечать, что у них действительно что-то неладно, но таких сцен, как сегодня, не
было.
Ну, рада и я, а только как-то на сердце у меня захолохнуло: что-то, думаю,
будет, а расспрашивать ее не
смею.
— Может
быть, и не успели бы убедить; тут и без вашего слишком, кажется, нагорело и накипело, — вскользь
заметил Васин.
Кстати, ведь действительно ужасно много
есть современных людей, которые, по привычке, все еще считают себя молодым поколением, потому что всего вчера еще таким
были, а между тем и не
замечают, что уже на фербанте.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно
быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то
есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я
замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Бонмо великолепное, и, знаешь, оно имеет глубочайший смысл… Совершенно верная идея! То
есть, веришь ли… Одним словом, я тебе сообщу один крошечный секрет.
Заметил ты тогда эту Олимпиаду? Веришь ли, что у ней болит немножко по Андрею Петровичу сердце, и до того, что она даже, кажется, что-то питает…
Замечу еще черту: несмотря на ласковость и простодушие, никогда это лицо не становилось веселым; даже когда князь хохотал от всего сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не
было в его сердце…
Только стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут же в коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и не могут решить; и вдруг
замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак улыбается, то
есть не фальшиво, я не так, а как бы это…
Замечу кстати, что князь вначале
был им решительно очарован, в особенности речами его, даже приходил в восторг и несколько раз мне высказывался.
Замечу, что эта идея очень волновала иногда князя, несмотря на весь его вид прогрессизма, и я даже подозреваю, что многое дурное в его жизни произошло и началось из этой идеи: ценя свое княжество и
будучи нищим, он всю жизнь из ложной гордости сыпал деньгами и затянулся в долги.
— Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно
быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно
было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не
замечая и не узнавая.
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то
будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб
было так, и
будет так. И никто, никто не
смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
С князем он
был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я
заметил это с своего места: этот мальчик
был всюду как у себя дома, говорил громко и весело, не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за свое общество.
— Последний месяц ее отец
был болен, — как-то сухо
заметил князь.
Повторю еще раз: перемену против первоначального можно
было заметить и во все последние дни, но не так, не до такой степени — вот что главное.
— И вы
смеете мне предлагать
быть вашим шпионом, и это — за деньги! — вскочил я в негодовании.