Неточные совпадения
Вот если вы
не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «
Не так» или «
не всегда так»,
то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо
не только чудак «
не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так,
что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Я бы, впрочем,
не пускался в эти весьма нелюбопытные и смутные объяснения и начал бы просто-запросто без предисловия: понравится — так и так прочтут; но беда в
том,
что жизнеописание-то у меня одно, а романов два.
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти
не жил в своем поместье) лишь
то,
что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека
не только дрянного и развратного, но вместе с
тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Как именно случилось,
что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх
того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком
не стану.
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же,
тем,
что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за
того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так,
что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный,
не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег,
то самоубийства, может быть,
не произошло бы вовсе.
Что же до обоюдной любви,
то ее вовсе, кажется,
не было — ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны.
С ним как с отцом именно случилось
то,
что должно было случиться,
то есть он вовсе и совершенно бросил своего ребенка, прижитого с Аделаидой Ивановной,
не по злобе к нему или
не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому,
что забыл о нем совершенно.
Деда его,
то есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже
не было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так
что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе.
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты,
что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите,
то тот некоторое время имел вид совершенно
не понимающего, о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился,
что у него есть где-то в доме маленький сын.
Случилось так,
что, обжившись в Париже, и он забыл о ребенке, особенно когда настала
та самая февральская революция, столь поразившая его воображение и о которой он уже
не мог забыть всю свою жизнь.
Об этом я теперь распространяться
не стану,
тем более
что много еще придется рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми о нем сведениями, без которых мне и романа начать невозможно.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович,
то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось,
что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем,
то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению,
что у него уже ровно нет ничего,
что и сосчитать даже трудно,
что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему;
что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права
не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Подробностей
не знаю, но слышал лишь
то,
что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную, раз сняли с петли, которую она привесила на гвозде в чулане, — до
того тяжело было ей переносить своенравие и вечные попреки этой, по-видимому
не злой, старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой от праздности.
Федор Павлович
не взял в этот раз ни гроша, потому
что генеральша рассердилась, ничего
не дала и, сверх
того, прокляла их обоих; но он и
не рассчитывал на этот раз взять, а прельстился лишь замечательною красотой невинной девочки и, главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты.
Не взяв же никакого вознаграждения, Федор Павлович с супругой
не церемонился и, пользуясь
тем,
что она, так сказать, пред ним «виновата» и
что он ее почти «с петли снял», пользуясь, кроме
того, ее феноменальным смирением и безответностью, даже попрал ногами самые обыкновенные брачные приличия.
Григорий снес эту пощечину как преданный раб,
не сгрубил ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты,
то, поклонившись ей в пояс, внушительно произнес,
что ей «за сирот Бог заплатит».
Списавшись с Федором Павловичем и мигом угадав,
что от него денег на воспитание его же детей
не вытащишь (хотя
тот прямо никогда
не отказывал, а только всегда в этаких случаях тянул, иногда даже изливаясь в чувствительностях), он принял в сиротах участие лично и особенно полюбил младшего из них, Алексея, так
что тот долгое время даже и рос в его семействе.
Впрочем, о старшем, Иване, сообщу лишь
то,
что он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко
не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в
то,
что растут они все-таки в чужой семье и на чужих милостях и
что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и проч., и проч.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены,
что быстро пошли в ход, и уж в этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над
тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов,
не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и
той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович все время потом
не разрывал связей с ними и в последние свои годы в университете стал печатать весьма талантливые разборы книг на разные специальные
темы, так
что даже стал в литературных кружках известен.
Мало
того, в этом смысле он до
того дошел,
что его никто
не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости.
Отец же, бывший когда-то приживальщик, а потому человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший («много, дескать, молчит и много про себя рассуждает»), скоро кончил, однако же,
тем,
что стал его ужасно часто обнимать и целовать,
не далее как через две какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно,
что полюбив его искренно и глубоко и так, как никогда, конечно,
не удавалось такому, как он, никого любить…
Может, по этому самому он никогда и никого
не боялся, а между
тем мальчики тотчас поняли,
что он вовсе
не гордится своим бесстрашием, а смотрит как будто и
не понимает,
что он смел и бесстрашен.
И
не то чтоб он при этом имел вид,
что случайно забыл или намеренно простил обиду, а просто
не считал ее за обиду, и это решительно пленяло и покоряло детей.
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых
не всегда заговорят даже и солдаты, мало
того, солдаты-то многого
не знают и
не понимают из
того,
что уже знакомо в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Видя,
что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему в оба уха скверности, а
тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это
не говоря им ни слова,
не бранясь, молча перенося обиду.
Характерная тоже, и даже очень, черта его была в
том,
что он никогда
не заботился, на чьи средства живет.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому
что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен,
что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал,
то он
не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы
тот у него попросил.
Когда ему выдавали карманные деньги, которых он сам никогда
не просил,
то он или по целым неделям
не знал,
что с ними делать, или ужасно их
не берег, мигом они у него исчезали.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за
что не погибнет и
не умрет с голоду и холоду, потому
что его мигом накормят, мигом пристроят, а если
не пристроят,
то он сам мигом пристроится, и это
не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Федор Павлович
не мог указать ему, где похоронил свою вторую супругу, потому
что никогда
не бывал на ее могиле, после
того как засыпали гроб, а за давностью лет и совсем запамятовал, где ее тогда хоронили…
Познакомился он сначала, по его собственным словам, «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами», а кончил
тем,
что под конец даже
не только у жидов, но «и у евреев был принят».
А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому
что если уж меня
не потащат,
то что ж тогда будет, где же правда на свете?
Истинный реалист, если он
не верующий, всегда найдет в себе силу и способность
не поверить и чуду, а если чудо станет пред ним неотразимым фактом,
то он скорее
не поверит своим чувствам,
чем допустит факт.
Хотя, к несчастию,
не понимают эти юноши,
что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и
что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для
того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения
той же правде и
тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем
не по силам.
Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением,
что бессмертие и Бог существуют,
то сейчас же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса
не принимаю».
Точно так же если бы он порешил,
что бессмертия и Бога нет,
то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть
не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога,
не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).
Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы здесь сказать несколько слов и о
том,
что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль,
что чувствую себя на этой дороге
не довольно компетентным и твердым.
Обязанности к старцу
не то,
что обыкновенное «послушание», всегда бывшее и в наших русских монастырях.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему,
что не только он, патриарх вселенский,
не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и
не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого
того старца, который наложил его.
Правда, пожалуй, и
то,
что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию может обратиться в обоюдоострое орудие, так
что иного, пожалуй, приведет вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости,
то есть к цепям, а
не к свободе.
Надо заметить,
что Алеша, живя тогда в монастыре, был еще ничем
не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник,
то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре
не отличаться.
Алешу необыкновенно поражало и
то,
что старец был вовсе
не строг; напротив, был всегда почти весел в обхождении.
О, он отлично понимал,
что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение,
то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у
того зато правда,
тот зато знает правду; значит,
не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Знал Алеша,
что так именно и чувствует и даже рассуждает народ, он понимал это, но
то,
что старец именно и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа, — в этом он
не сомневался нисколько и сам вместе с этими плачущими мужиками и больными их бабами, протягивающими старцу детей своих.
Не смущало его нисколько,
что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех,
та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и
не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Кажется,
что на Алешу произвел сильнейшее впечатление приезд его обоих братьев, которых он до
того совершенно
не знал.
Ему все казалось почему-то,
что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным,
что он стремится к какой-то цели, может быть очень трудной, так
что ему
не до него, и
что вот это и есть
та единственная причина, почему он смотрит на Алешу рассеянно.
Дмитрий Федорович, никогда у старца
не бывавший и даже
не видавший его, конечно, подумал,
что старцем его хотят как бы испугать; но так как он и сам укорял себя втайне за многие особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее время,
то и принял вызов.
«
Тем не менее скорее проглочу свой язык,
чем манкирую уважением к святому мужу, тобою столь уважаемому», — закончил Дмитрий свое письмецо.