Неточные совпадения
Миусов умолк. Произнеся последние слова своей тирады, он остался собою совершенно доволен, до того, что и следов недавнего раздражения не осталось в душе его. Он вполне и искренно любил опять человечество. Игумен,
с важностью выслушав его, слегка наклонил
голову и произнес в ответ...
Но, поравнявшись теперь
с садом соседки, он вдруг вспомнил именно про этот хвост, быстро поднял понуренную и задумавшуюся свою
голову и… наткнулся вдруг на самую неожиданную встречу.
Ну, так и сидит наш подполковник дома,
голову себе обвязал полотенцем, ему они все три льду к темени прикладывают; вдруг вестовой
с книгою и
с приказом: «Сдать казенную сумму, тотчас же, немедленно, через два часа».
Ведь
с них мало тогда
головы срезать, потому что они развитие задерживают.
Несмотря на столь великие лета его, был он даже и не вполне сед,
с весьма еще густыми, прежде совсем черными волосами на
голове и бороде.
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в
голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился.
С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
И шесть камней разом вылетели из группы. Один угодил мальчику в
голову, и тот упал, но мигом вскочил и
с остервенением начал отвечать в группу камнями.
С обеих сторон началась непрерывная перестрелка, у многих в группе тоже оказались в кармане заготовленные камни.
Мальчик молча и задорно ждал лишь одного, что вот теперь Алеша уж несомненно на него бросится; видя же, что тот даже и теперь не бросается, совершенно озлился, как зверенок: он сорвался
с места и кинулся сам на Алешу, и не успел тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув
голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний ее палец.
— Да, мне. Давеча он на улице
с мальчиками камнями перебрасывался; они в него шестеро кидают, а он один. Я подошел к нему, а он и в меня камень бросил, потом другой мне в
голову. Я спросил: что я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не знаю за что.
— Да, очень больно, и он очень был раздражен. Он мне, как Карамазову, за вас отомстил, мне это ясно теперь. Но если бы вы видели, как он
с товарищами-школьниками камнями перекидывался? Это очень опасно, они могут его убить, они дети, глупы, камень летит и может
голову проломить.
— Да уж и попало-с, не в
голову, так в грудь-с, повыше сердца-с, сегодня удар камнем, синяк-с, пришел, плачет, охает, а вот и заболел.
На базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой своей неделикатности, что ходила она
с колтуном на
голове, а росту была всего двух аршин
с малыим.
— А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал Алеша. —
С таким адом в груди и в
голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
И оба, я вам скажу, как не пьющие, так тут и свалятся-с и спят очень долгое время крепко-с; и как проснется Григорий Васильевич, то всегда почти после того здоров-с, а Марфа Игнатьевна проснется, и у нее всегда после того
голова болит-с.
— Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку свою на его
голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще проживу, как пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья,
с девочкой Лизаветой на руках. Помяни, Господи, и мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а я бью его
с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам,
голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает
с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет — и это человек до того доведен, и это человек бьет человека!
На
голову надел ему куколь
с осьмиконечным крестом.
Под
головой у ней были две белые пуховые подушки
с ее постели.
Грушенька подняла
с подушки
голову и поглядела на Алешу
с умиленною улыбкой, засиявшею на ее как-то вдруг распухшем от сейчашних слез лице.
Алеша глядел
с полминуты на гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого в гробу мертвеца,
с иконой на груди и
с куколем
с восьмиконечным крестом на
голове.
Самый фантастический вихрь поднялся в
голове его сейчас после того, как он третьего дня расстался
с Алешей, и спутал все его мысли.
— Гениальная мысль! — восторженно перебил Митя. — Именно он, именно ему в руку! Он торгует,
с него дорого просят, а тут ему именно документ на самое владение, ха-ха-ха! — И Митя вдруг захохотал своим коротким деревянным смехом, совсем неожиданным, так что даже Самсонов дрогнул
головой.
— Ничего-с, — склонил
голову Самсонов.
Двери растворили, отворили окно, открыли трубу, Митя притащил из сеней ведро
с водой, сперва намочил
голову себе, а затем, найдя какую-то тряпку, окунул ее в воду и приложил к
голове Лягавого.
Митя провозился
с угоревшим пьяницей
с полчаса, все намачивая ему
голову, и серьезно уже намеревался не спать всю ночь, но, измучившись, присел как-то на одну минутку, чтобы перевести дух, и мгновенно закрыл глаза, затем тотчас же бессознательно протянулся на лавке и заснул как убитый.
В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться в этакое приключение и продолжать все это почти целые сутки, возиться
с этим Лягавым, мочить ему
голову… «Ну, пьян человек, пьян до чертиков и будет пить запоем еще неделю — чего же тут ждать?
— Где же ты? — крикнул опять старик и высунул еще больше
голову, высунул ее
с плечами, озираясь на все стороны, направо и налево, — иди сюда; я гостинчику приготовил, иди, покажу!
Он помнил, что выхватил из кармана свой белый новый платок, которым запасся, идя к Хохлаковой, и приложил к
голове старика, бессмысленно стараясь оттереть кровь со лба и
с лица.
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло в его
голове. Грушенька в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем месте,
с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
Голову Григория обмыли водой
с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда к барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам
с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволял стучать к себе.
Намечу лишь вкратце: Федор Павлович оказался убитым вполне,
с проломленною
головой, но чем? — вероятнее всего тем же самым оружием, которым поражен был потом и Григорий.
— Мы нашли его лежащим на полу, навзничь, в своем кабинете,
с проломленною
головой, — проговорил прокурор.
— Запиши сейчас… сейчас… «что схватил
с собой пестик, чтобы бежать убить отца моего… Федора Павловича… ударом по
голове!» Ну, довольны ли вы теперь, господа? Отвели душу? — проговорил он, уставясь
с вызовом на следователя и прокурора.
— Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит
с проломленною
головой, а я — трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю… Поэма! В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
— Кто это мне под
голову подушку принес? Кто был такой добрый человек! — воскликнул он
с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
Караулить дом Коля не боялся,
с ним к тому же был Перезвон, которому повелено было лежать ничком в передней под лавкой «без движений» и который именно поэтому каждый раз, как входил в переднюю расхаживавший по комнатам Коля, вздрагивал
головой и давал два твердые и заискивающие удара хвостом по полу, но увы, призывного свиста не раздавалось.
Это он не раз уже делал прежде и не брезгал делать, так что даже в классе у них разнеслось было раз, что Красоткин у себя дома играет
с маленькими жильцами своими в лошадки, прыгает за пристяжную и гнет
голову, но Красоткин гордо отпарировал это обвинение, выставив на вид, что со сверстниками,
с тринадцатилетними, действительно было бы позорно играть «в наш век» в лошадки, но что он делает это для «пузырей», потому что их любит, а в чувствах его никто не смеет у него спрашивать отчета.
Дюжий мужик, медленно проходивший мимо и уже, должно быть, выпивший,
с круглым простоватым лицом и
с бородой
с проседью, поднял
голову и посмотрел на парнишку.
Действительно, к воротам дома подъехала принадлежавшая госпоже Хохлаковой карета. Штабс-капитан, ждавший все утро доктора, сломя
голову бросился к воротам встречать его. Маменька подобралась и напустила на себя важности. Алеша подошел к Илюше и стал оправлять ему подушку. Ниночка, из своих кресел,
с беспокойством следила за тем, как он оправляет постельку. Мальчики торопливо стали прощаться, некоторые из них пообещались зайти вечером. Коля крикнул Перезвона, и тот соскочил
с постели.
Но уже доктор входил — важная фигура в медвежьей шубе,
с длинными темными бакенбардами и
с глянцевито выбритым подбородком. Ступив через порог, он вдруг остановился, как бы опешив: ему, верно, показалось, что он не туда зашел: «Что это? Где я?» — пробормотал он, не скидая
с плеч шубы и не снимая котиковой фуражки
с котиковым же козырьком
с своей
головы. Толпа, бедность комнаты, развешанное в углу на веревке белье сбили его
с толку. Штабс-капитан согнулся перед ним в три погибели.
Доктор выходил из избы опять уже закутанный в шубу и
с фуражкой на
голове. Лицо его было почти сердитое и брезгливое, как будто он все боялся обо что-то запачкаться. Мельком окинул он глазами сени и при этом строго глянул на Алешу и Колю. Алеша махнул из дверей кучеру, и карета, привезшая доктора, подъехала к выходным дверям. Штабс-капитан стремительно выскочил вслед за доктором и, согнувшись, почти извиваясь пред ним, остановил его для последнего слова. Лицо бедняка было убитое, взгляд испуганный...
— Сейчас покажу. Вчера получила — вчера и прочла. Вот здесь в газете «Слухи», в петербургской. Эти «Слухи» стали издаваться
с нынешнего года, я ужасно люблю слухи, и подписалась, и вот себе на
голову: вот они какие оказались слухи. Вот здесь, вот в этом месте, читайте.
—
С Михаилом-то подружился? Нет, не то чтоб. Да и чего, свинья! Считает, что я… подлец. Шутки тоже не понимают — вот что в них главное. Никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как я тогда к острогу подъезжал и на острожные стены смотрел. Но умный человек, умный. Ну, Алексей, пропала теперь моя
голова!
— Ты это про что? — как-то неопределенно глянул на него Митя, — ах, ты про суд! Ну, черт! Мы до сих пор все
с тобой о пустяках говорили, вот все про этот суд, а я об самом главном
с тобою молчал. Да, завтра суд, только я не про суд сказал, что пропала моя
голова.
Голова не пропала, а то, что в
голове сидело, то пропало. Что ты на меня
с такою критикой в лице смотришь?
— Нет, не знал. Я все на Дмитрия думал. Брат! Брат! Ах! — Он вдруг схватил себя за
голову обеими руками. — Слушай: ты один убил? Без брата или
с братом?
Стало быть, верно, что был Дмитрий Федорович, вскочило мне тотчас в
голову и тотчас тут же порешил все это покончить внезапно-с, так как Григорий Васильевич если и живы еще, то, лежа в бесчувствии, пока ничего не увидят.
Иван Федорович прошел в угол, взял полотенце, исполнил, как сказал, и
с мокрым полотенцем на
голове стал ходить взад и вперед по комнате.
— Где там? Скажи, долго ли ты у меня пробудешь, не можешь уйти? — почти в отчаянии воскликнул Иван. Он оставил ходить, сел на диван, опять облокотился на стол и стиснул обеими руками
голову. Он сорвал
с себя мокрое полотенце и
с досадой отбросил его: очевидно, не помогало.
— Постой, — привстал он
с дивана, — я давеча, час назад, это самое полотенце взял оттуда же и смочил водой. Я прикладывал к
голове и бросил сюда… как же оно сухое? Другого не было.
Митя ответил резко, но как-то неожиданно громко, так что председатель встряхнул даже
головой и почти
с удивлением посмотрел на него.