Неточные совпадения
Наконец серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такой кислой гримасою заглянул к
нему сквозь тусклое окно в комнату, что
господин Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что
он находится не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого, капитального дома, в собственной квартире своей.
Сделав такое важное открытие,
господин Голядкин судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о недавнем сне и желая
его воротить на минутку.
Очень обрадовавшись тому, что все идет хорошо,
господин Голядкин поставил зеркало на прежнее место, а сам, несмотря на то что был босиком и сохранял на себе тот костюм, в котором имел обыкновение отходить ко сну, подбежал к окошку и с большим участием начал что-то отыскивать глазами на дворе дома, на который выходили окна квартиры
его.
Вероятно, пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма приветливо и одобрительно глянула на
господина Голядкина: с просиявшим лицом положил
он перед собою на стол раскрытый бумажник и крепко потер руки в знак величайшего удовольствия.
«Однако что же это такое? — подумал
господин Голядкин. — Да где же Петрушка?» Все еще сохраняя тот же костюм, заглянул
он другой раз за перегородку. Петрушки опять не нашлось за перегородкой, а сердился, горячился и выходил из себя лишь один поставленный там на полу самовар, беспрерывно угрожая сбежать, и что-то с жаром, быстро болтал на своем мудреном языке, картавя и шепелявя
господину Голядкину, — вероятно, то, что, дескать, возьмите же меня, добрые люди, ведь я совершенно поспел и готов.
«Эта бестия ни за грош готова продать человека, а тем более
барина, — подумал
он про себя, — и продал, непременно продал, пари готов держать, что ни за копейку продал.
Надев ливрею, Петрушка, глупо улыбаясь, вошел в комнату
барина. Костюмирован
он был странно донельзя. На
нем была зеленая, сильно подержанная лакейская ливрея, с золотыми обсыпавшимися галунами, и, по-видимому, шитая на человека, ростом на целый аршин выше Петрушки. В руках
он держал шляпу, тоже с галунами и с зелеными перьями, а при бедре имел лакейский меч в кожаных ножнах.
Наконец, для полноты картины, Петрушка, следуя любимому своему обыкновению ходить всегда в неглиже, по-домашнему, был и теперь босиком.
Господин Голядкин осмотрел Петрушку кругом и, по-видимому, остался доволен. Ливрея, очевидно, была взята напрокат для какого-то торжественного случая. Заметно было еще, что во время осмотра Петрушка глядел с каким-то странным ожиданием на
барина и с необыкновенным любопытством следил за всяким движением
его, что крайне смущало
господина Голядкина.
Впрочем, в это утро
господин Голядкин был крайне рассеян, потому что почти не заметил улыбочек и гримас на свой счет помогавшего
ему одеваться Петрушки.
Только что голубой экипаж успел выехать за ворота, как
господин Голядкин судорожно потер себе руки и залился тихим, неслышным смехом, как человек веселого характера, которому удалось сыграть славную штуку и которой штуке
он сам рад-радехонек.
Чиновники же, как показалось
господину Голядкину, были тоже, с своей стороны, в крайнем недоумении, встретив таким образом своего сотоварища; даже один из
них указал пальцем на г-на Голядкина.
Господину Голядкину показалось даже, что другой кликнул
его громко по имени, что, разумеется, было весьма неприлично на улице.
Сказал бы
им всем кое-что, да уж только…»
Господин Голядкин не докончил и обмер.
Господин Голядкин, видя, что Андрей Филиппович узнал
его совершенно, что глядит во все глаза и что спрятаться никак невозможно, покраснел до ушей.
Именно не я, не я, да и только! — говорил
господин Голядкин, снимая шляпу пред Андреем Филипповичем и не сводя с
него глаз.
Дело в том, что
господину Голядкину немедленно понадобилось, для собственного же спокойствия, вероятно, сказать что-то самое интересное доктору
его, Крестьяну Ивановичу.
По-видимому, Крестьян Иванович нисколько не ожидал, да и не желал видеть пред собою
господина Голядкина, потому что
он вдруг на мгновение смутился и невольно выразил на лице своем какую-то странную, даже, можно сказать, недовольную мину.
Так как, с своей стороны,
господин Голядкин почти всегда как-то некстати опадал и терялся в те мгновения, в которые случалось
ему абордировать [Абордировать (франц. aborder) — подступать вплотную.] кого-нибудь ради собственных делишек своих, то и теперь, не приготовив первой фразы, бывшей для
него в таких случаях настоящим камнем преткновения, сконфузился препорядочно, что-то пробормотал, — впрочем, кажется, извинение, — и, не зная, что далее делать, взял стул и сел.
Сверх того, этот взгляд вполне выражал независимость
господина Голядкина, то есть говорил ясно, что
господин Голядкин совсем ничего, что
он сам по себе, как и все, и что
его изба во всяком случае с краю.
Господин Голядкин, все еще улыбаясь, поспешил заметить, что
ему кажется, что
он, как и все, что
он у себя, что развлечения у
него, как и у всех… что
он, конечно, может ездить в театр, ибо тоже, как и все, средства имеет, что днем
он в должности, а вечером у себя, что
он совсем ничего; даже заметил тут же мимоходом, что
он, сколько
ему кажется, не хуже других, что
он живет дома, у себя на квартире, и что, наконец, у
него есть Петрушка. Тут
господин Голядкин запнулся.
— Я говорю, чтоб вы меня извинили, Крестьян Иванович, в том, что я, сколько мне кажется, не мастер красно говорить, — сказал
господин Голядкин полуобиженным тоном, немного сбиваясь и путаясь. — В этом отношении я, Крестьян Иванович, не так, как другие, — прибавил
он с какою-то особенною улыбкою, — и много говорить не умею; придавать слогу красоту не учился. Зато я, Крестьян Иванович, действую; зато я действую, Крестьян Иванович!
Там у
них, я говорю, в большом свете, Крестьян Иванович, нужно уметь паркеты лощить сапогами… (тут
господин Голядкин немного пришаркнул по полу ножкой), там это спрашивают-с, и каламбур тоже спрашивают… комплимент раздушенный нужно уметь составлять-с… вот что там спрашивают.
— Все это
господин Голядкин проговорил, разумеется, с таким видом, который ясно давал знать, что герой наш вовсе не жалеет о том, что кладет в этом смысле оружие и что
он хитростям не учился, но что даже совершенно напротив.
—
Господин Голядкин на мгновение выразительно замолчал; говорил
он с кротким одушевлением.
Но, к изумлению и к совершенному поражению
господина Голядкина, Крестьян Иванович что-то пробормотал себе под нос; потом придвинул кресла к столу и довольно сухо, но, впрочем, учтиво объявил
ему что-то вроде того, что
ему время дорого, что
он как-то не совсем понимает; что, впрочем,
он, чем может, готов служить, по силам, но что все дальнейшее и до
него не касающееся
он оставляет.
А между тем, покамест говорил это все
господин Голядкин, в
нем произошла какая-то странная перемена. Серые глаза
его как-то странно блеснули, губы
его задрожали, все мускулы, все черты лица
его заходили, задвигались. Сам
он весь дрожал. Последовав первому движению своему и остановив руку Крестьяна Ивановича,
господин Голядкин стоял теперь неподвижно, как будто сам не доверяя себе и ожидая вдохновения для дальнейших поступков.
Немного озадаченный, Крестьян Иванович на мгновение будто прирос к своему креслу и, потерявшись, смотрел во все глаза
господину Голядкину, который таким же образом смотрел на
него.
— Полноте, успокойтесь, садитесь! — проговорил
он, наконец, стараясь посадить
господина Голядкина в кресла.
— Полноте, полноте! я вам говорю, полноте! — отвечал довольно строго Крестьян Иванович на выходку
господина Голядкина, еще раз усаживая
его на место. — Ну, что у вас? расскажите мне, что у вас есть там теперь неприятного, — продолжал Крестьян Иванович, — и о каких врагах говорите вы? Что у вас есть там такое?
«Этот доктор глуп, — подумал
господин Голядкин, забиваясь в карету, — крайне глуп.
Он, может быть, и хорошо своих больных лечит, а все-таки… глуп, как бревно».
Господин Голядкин уселся. Петрушка крикнул: «Пошел!» — и карета покатилась опять на Невский проспект.
Заметно было уже по одному виду
господина Голядкина, что у
него хлопот полон рот и дел страшная куча.
Когда
господин Голядкин сел окончательно в карету, из всех приобретений, сделанных
им в это утро, оказалась в действительности лишь одна пара перчаток и склянка духов в полтора рубля ассигнациями.
Так как для
господина Голядкина было еще довольно рано, то
он и приказал своему кучеру остановиться возле одного известного ресторана на Невском проспекте, о котором доселе
он знал лишь понаслышке, вышел из кареты и побежал закусить, отдохнуть и выждать известное время.
Он обернулся и увидел пред собою двух своих сослуживцев-товарищей, тех самых, с которыми встретился утром на Литейной, — ребят еще весьма молодых и по летам и по чину. Герой наш был с
ними ни то ни се, ни в дружбе, ни в открытой вражде. Разумеется, соблюдалось приличие с обеих сторон; дальнейшего же сближения не было, да и быть не могло. Встреча в настоящее время была крайне неприятна
господину Голядкину.
Он немного поморщился и на минутку смешался.
— А! это вы,
господа! — перебил поспешно
господин Голядкин, немного сконфузясь и скандализируясь изумлением чиновников и вместе с тем кроткостию
их обращения, но, впрочем, делая развязного и молодца поневоле.
— Тут даже, чтоб не уронить себя и снизойти до канцелярского юношества, с которым всегда был в должных границах,
он попробовал было потрепать одного юношу по плечу; но популярность в этом случае не удалась
господину Голядкину, и, вместо прилично-короткого жеста, вышло что-то совершенно другое.
— Ну, медведь-то, будто не знаете, кого медведем зовут?.. —
Господин Голядкин засмеялся и отвернулся к приказчику взять с
него сдачу. — Я говорю про Андрея Филипповича,
господа, — продолжал
он, кончив с приказчиком и на этот раз с весьма серьезным видом обратившись к чиновникам. Оба регистратора значительно перемигнулись друг с другом.
— Сидит, а! В таком случае пусть
его сидит,
господа. И меня спрашивал, а?
Есть и такие люди,
господа, которые не будут говорить, что счастливы и живут вполне, когда, например, на
них хорошо сидят панталоны.
Есть, наконец, люди, которые не любят скакать и вертеться по-пустому, заигрывать и подлизываться, а главное,
господа, совать туда свой нос, где
его вовсе не спрашивают…
— Смейтесь,
господа, смейтесь покамест! Поживете — увидите, — сказал
он с чувством оскорбленного достоинства, взяв свою шляпу и ретируясь к дверям.
— Но скажу более,
господа, — прибавил
он, обращаясь в последний раз к
господам регистраторам, — скажу более — оба вы здесь со мной глаз на глаз. Вот,
господа, мои правила: не удастся — креплюсь, удастся — держусь и во всяком случае никого не подкапываю. Не интригант — и этим горжусь. В дипломаты бы я не годился. Говорят еще,
господа, что птица сама летит на охотника. Правда, и готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это еще вопрос,
господа!
Господин Голядкин красноречиво умолк и с самой значительной миной, то есть подняв брови и сжав губы донельзя, раскланялся с
господами чиновниками и потом вышел, оставя
их в крайнем изумлении.
— Куда прикажете? — спросил довольно сурово Петрушка, которому уже наскучило, вероятно, таскаться по холоду. — Куда прикажете? — спросил
он господина Голядкина, встречая
его страшный, всеуничтожающий взгляд, которым герой наш уже два раза обеспечивал себя в это утро и к которому прибегнул теперь в третий раз, сходя с лестницы.
«Обед у
них начнется не раньше как в пятом или даже в пять часов, — думал
господин Голядкин, — не рано ль теперь?
Медведь наш тоже говорил, что будет все сан-фасон, а потому и я тоже…» Так думал
господин Голядкин; а между тем волнение
его все более и более увеличивалось.
Заметно было, что
он готовился к чему-то весьма хлопотливому, чтоб не сказать более, шептал про себя, жестикулировал правой рукой, беспрерывно поглядывал в окна кареты, так что, смотря теперь на
господина Голядкина, право бы, никто не сказал, что
он сбирается хорошо пообедать, запросто, да еще в своем семейном кругу, — сан-фасон, как между порядочными людьми говорится.
— А вы дурак, Алексеич. Ступайте в комнаты, а сюда пришлите подлеца Семеныча. Нельзя-с, — сказал
он учтиво, но решительно обращаясь к
господину Голядкину. — Никак невозможно-с. Просят извинить-с; не могут принять-с.
—
Они так и сказали, что не могут принять? — нерешительно спросил
господин Голядкин. — Вы извините, Герасимыч. Отчего же никак невозможно?
Входившие
господа были: Андрей Филиппович и племянник
его, Владимир Семенович. Оба
они с недоумением посмотрели на
господина Голядкина. Андрей Филиппович хотел было что-то заговорить, но
господин Голядкин уже решился;
он уже выходил из прихожей Олсуфия Ивановича, опустив глаза, покраснев, улыбаясь, с совершенно потерянной физиономией.