Неточные совпадения
Но, несмотря на
все это, чудак упорно сторонился от
всех и являлся в людях
только давать уроки.
Он с ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: «Да скоро ли ты уйдешь отсюда?» Я заговорил с ним о нашем городке, о текущих новостях; он отмалчивался и злобно улыбался; оказалось, что он не
только не знал самых обыкновенных,
всем известных городских новостей, но даже не интересовался знать их.
«Фу, как не славно! — закричала она, — и серого сукна недостало, и черного сукна недостало!» Были и такие, у которых
вся куртка была одного серого сукна, но
только рукава были темно-бурые.
Все это были
только слова.
Достоевский писал: «Плац-майор Кривцов — каналья, каких мало, мелкий варвар, сутяга, пьяница,
все что
только можно представить отвратительного».
И уже
только впоследствии, уже довольно долго пожив в остроге, осмыслил я вполне
всю исключительность,
всю неожиданность такого существования и
все более и более дивился на него.
Но собственной работой занималась, может быть,
только треть арестантов; остальные же били баклуши, слонялись без нужды по
всем казармам острога, ругались, заводили меж собой интриги, истории, напивались, если навертывались хоть какие-нибудь деньги; по ночам проигрывали в карты последнюю рубашку, и
все это от тоски, от праздности, от нечего делать.
Он повторяет опыт второй и третий раз, и если не попадается начальству, то быстро расторговывается и
только тогда основывает настоящую торговлю на широких основаниях: делается антрепренером, капиталистом, держит агентов и помощников, рискует гораздо меньше, а наживается
все больше и больше.
Впрочем,
только один Сироткин и был из
всех своих товарищей такой красавчик.
Что же касается других, подобных ему, которых было у нас
всех человек до пятнадцати, то даже странно было смотреть на них;
только два-три лица были еще сносны; остальные же
все такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые.
Невозможно представить себе ничего жесточе этого битья: его били в грудь, под сердце, под ложечку, в живот; били много и долго и переставали
только тогда, когда он терял
все свои чувства и становился как мертвый.
Но так как
все ему подобные, посылаемые в острог для исправления, окончательно в нем балуются, то обыкновенно и случается так, что они, побыв на воле не более двух-трех недель, поступают снова под суд и являются в острог обратно,
только уж не на два или на три года, а во «всегдашний» разряд, на пятнадцать или на двадцать лет.
Он до того был трус, что, бросившись с ножом, он даже не ранил офицера, а сделал
всё для проформы, для того
только, чтоб оказалось новое преступление, за которое бы его опять стали судить.
Плоть до того брала верх над
всеми его душевными свойствами, что вы с первого взгляда по лицу его видели, что тут осталась
только одна дикая жажда телесных наслаждений, сладострастия, плотоугодия.
Вот
только б скорее спина зажила!» И
все эти пять дней он с жадностью ждал, когда можно будет проситься на выписку.
Но
только что заперли казарму,
все тотчас же спокойно разместились, каждый на своем месте, и почти каждый принялся за какое-нибудь рукоделье.
Каждый играющий высыпал перед собою кучу медных денег —
все, что у него было в кармане, и вставал с корточек,
только проигравшись в пух или обыграв товарищей.
Он был всегда весел, приветлив ко
всем, работал безропотно, спокоен и ясен, хотя часто с негодованием смотрел на гадость и грязь арестантской жизни и возмущался до ярости всяким воровством, мошенничеством, пьянством и вообще
всем, что было нечестно; но ссор не затевал и
только отворачивался с негодованием.
Из
всех каторжных нашей казармы они любили
только одного жида, и, может быть, единственно потому, что он их забавлял.
Всё это
только мелькнуло передо мной в этот первый, безотрадный вечер моей новой жизни — мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательств и невыразимого цинизма, в мефитическом воздухе, при звоне кандалов, среди проклятий и бесстыдного хохота.
Это дикое любопытство, с которым оглядывали меня мои новые товарищи-каторжники, усиленная их суровость с новичком из дворян, вдруг появившимся в их корпорации, суровость, иногда доходившая чуть не до ненависти, —
все это до того измучило меня, что я сам желал уж поскорее работы, чтоб
только поскорее узнать и изведать
все мое бедствие разом, чтоб начать жить, как и
все они, чтоб войти со
всеми поскорее в одну колею.
Вот, например, тут был один человек, которого
только через много-много лет я узнал вполне, а между тем он был со мной и постоянно около меня почти во
все время моей каторги.
Арестанты смеялись над Сушиловым — не за то, что он сменился (хотя к сменившимся на более тяжелую работу с легкой вообще питают презрение, как ко всяким попавшимся впросак дуракам), а за то, что он взял
только красную рубаху и рубль серебром: слишком уж ничтожная плата. Обыкновенно меняются за большие суммы, опять-таки судя относительно. Берут даже и по нескольку десятков рублей. Но Сушилов был так безответен, безличен и для
всех ничтожен, что над ним и смеяться-то как-то не приходилось.
Было ли в семействе у ней какое-нибудь подобное же несчастье, или кто-нибудь из особенно дорогих и близких ее сердцу людей пострадал по такому же преступлению, но
только она как будто за особое счастье почитала сделать для нас
всё, что
только могла.
Она так и глядела нам в глаза, смеялась, когда мы смеялись, спешила соглашаться со
всем, что бы мы ни сказали; суетилась угостить нас хоть чем-нибудь, чем
только могла.
И помню, мне даже приятно было думать, как будто хвалясь перед собой своей же мукой, что вот на
всем свете
только и осталось теперь для меня одно существо, меня любящее, ко мне привязанное, мой друг, мой единственный друг — моя верная собака Шарик.
Все недоразумения, которые еще остались во мне, я затаил внутри себя, как
только мог глуше.
Не знаю тоже почему, но мне всегда казалось, что он как будто вовсе не жил вместе со мною в остроге, а где-то далеко в другом доме, в городе, и
только посещал острог мимоходом, чтоб узнать новости, проведать меня, посмотреть, как мы
все живем.
Конечно, это были
только вспышки, когда натура объявлялась вдруг
вся, целиком.
Его, казалось,
все занимало, но как-то так случалось, что ко
всему он по большей части оставался равнодушен и
только так слонялся по острогу без дела, метало его туда и сюда.
«Нет, говорю (а сам
все ближе да ближе), нет, говорю, ваше высокоблагородие, как, может, известно и ведомо вам самим, бог наш, всемогущий и вездесущий, един есть, говорю. И царь наш един, над
всеми нами самим богом поставленный. Он, ваше высокоблагородие, говорю, монарх. А вы, говорю, ваше высокоблагородие, еще
только майор — начальник наш, ваше высокоблагородие, царскою милостью, говорю, и своими заслугами».
«Да, вот как», — говорю; да как кинусь на него вдруг да в самый живот ему так-таки
весь нож и впустил. Ловко пришлось. Покатился, да
только ногами задрыгал. Я нож бросил.
Долго кряхтя под лямкой и перейдя
все степени подчиненности, они вдруг видят себя офицерами, командирами, благородными и с непривычки и первого упоения преувеличивают понятие о своем могуществе и значении; разумеется,
только относительно подчиненных им нижних чинов.
Все арестанты вытянулись в струнку у своих нар, один
только Исай Фомич еще более начал кричать и кривляться.
Во
всем городе были
только две публичные бани.
Простолюдины мало моются горячей водой и мылом; они
только страшно парятся и потом обливаются холодной водой, — вот и
вся баня.
Я было сначала того да сего, а она мне: «Нет, этого не моги, Саша, потому я хочу
всю невинность свою сохранить, чтоб тебе же достойной женой быть», и
только ласкается, смеется таково звонко… да чистенькая такая была, я уж и не видал таких, кроме нее.
И
весь этот день и
весь следующий
только и делал, что об этом думал.
Вышли в швальни, в мастерские; остальные
только побыли на разводке, и хоть и были кой-куда назначены, но почти
все, поодиночке или кучками тотчас же возвратились в острог, и после обеда никто уже не выходил из него.
Рано, еще до свету, едва
только пробили зорю, отворили казармы, и вошедший считать арестантов караульный унтер-офицер поздравил их
всех с праздником.
— А я опять скажу: такое кислое оправданье, милый друг, составляет
только стыд твоей голове! — тоненьким и вежливым голоском возражает писарь, — а лучше согласись, милый друг,
все это пьянство через твое собственное непостоянство…
Если знал, то позволил ли его формально, или
только решился молчать, махнув рукой на арестантскую затею и подтвердив, разумеется, чтоб
все было по возможности в порядке?
Только уж в последнее время, в самый почти день представления,
все начали интересоваться: что-то будет? как-то наши? что плац-майор? удастся ли так же, как в запрошлом году? и проч.
Другой вздрогнул во сне и начал говорить, а дедушка на печи молится за
всех «православных христиан», и слышно его мерное, тихое, протяжное: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас!..» «Не навсегда же я здесь, а
только ведь на несколько лет!» — думаю я и склоняю опять голову на подушку.
Он было хотел продолжать, но страшно закашлялся на несколько минут, выплевывая кровью. Скоро холодный, изнурительный пот выступил на узеньком лбу его. Кашель мешал ему, а то бы он
всё говорил; по глазам его видно было, как хотелось ему еще поругаться; но в бессилии он
только отмахивался рукою… Так что Чекунов под конец уж и позабыл его.
Прочихавшись, он тотчас же развертывал платок, внимательно рассматривал обильно накопившуюся в нем мокроту и немедленно смазывал ее на свой бурый казенный халат, так что
вся мокрота оставалась на халате, а платок
только что разве оставался сыренек.
К тому же в арестантские палаты очень часто являлись
только что наказанные шпицрутенами, с израненными спинами; их лечили примочками, и потому халат, надевавшийся прямо на мокрую рубашку, никаким образом не мог не портиться: так
все на нем и оставалось.
И
всё время мое в остроге,
все эти несколько лет, как
только мне случалось бывать в госпитале (а бывал я частенько), я каждый раз с боязливою недоверчивостью надевал халат.
Только лицо как будто
всё изменится, побледнеет: глаза горят; взгляд рассеянный, беспокойный, губы трясутся, так что бедняга нарочно прикусывает их, бывало, чуть не до крови зубами.
Кем первоначально заведен был этот порядок — не знаю; знаю
только, что настоящего порядка в этом не было никакого и что никогда
вся бесполезная сушь формалистики не выказывалась крупнее, как, например, в этом случае.