Несмотря
ни на какие клейма, кандалы и ненавистные пали острога, заслоняющие ему божий мир и огораживающие его, как зверя в клетке, — он может достать вина, то есть страшно запрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своих ближайших начальников, инвалидов и даже унтер-офицера, которые сквозь пальцы будут смотреть на то, что он нарушает закон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над ними, а покуражиться арестант ужасно любит, то есть представиться пред товарищами и уверить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чем кажется, — одним словом, может накутить, набуянить, разобидеть кого-нибудь в прах и доказать ему, что он все это может, что все это в «наших руках», то есть уверить себя в том, о чем бедняку и помыслить невозможно.
Неточные совпадения
Тут был свой особый мир,
ни на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь —
как нигде, и люди особенные.
Как ни оберегают арестанты гуляющего, но иногда он попадается
на глаза высшему начальству, майору или караульному офицеру.
Но
ни один из них не производил
на меня такого отвратительного впечатления,
как Газин. […
ни один из них не производил
на меня такого отвратительного впечатления,
как Газин.
Именно: что все не арестанты, кто бы они
ни были, начиная с непосредственно имеющих связь с арестантами,
как то: конвойных, караульных солдат, до всех вообще, имевших хоть какое-нибудь дело с каторжным бытом, — как-то преувеличенно смотрят
на арестантов.
Действительно, везде в народе нашем, при
какой бы то
ни было обстановке, при
каких бы то
ни было условиях, всегда есть и будут существовать некоторые странные личности, смирные и нередко очень неленивые, но которым уж так судьбой предназначено
на веки вечные оставаться нищими.
— Я и вправду, братцы, изнеженный человек, — отвечал с легким вздохом Скуратов,
как будто раскаиваясь в своей изнеженности и обращаясь ко всем вообще и
ни к кому в особенности, — с самого сызмалетства
на черносливе да
на пампрусских булках испытан (то есть воспитан. Скуратов нарочно коверкал слова), родимые же братцы мои и теперь еще в Москве свою лавку имеют, в прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие.
На прочих арестантов они смотрели с достоинством и даже с снисходительностью, ссор ненужных не затевали, у начальства были
на хорошем счету,
на работах являлись
как будто распорядителями, и
ни один из них не стал бы придираться, например, за песни; до таких мелочей они не унижались.
Тут, положим, тоже жизнь — острожная, каторжная; но кто бы
ни был каторжник и
на какой бы срок он
ни был сослан, он решительно, инстинктивно не может принять свою судьбу за что-то положительное, окончательное, за часть действительной жизни.
Я стал о нем справляться. М., узнавши об этом знакомстве, даже предостерегал меня. Он сказал мне, что многие из каторжных вселяли в него ужас, особенно сначала, с первых дней острога, но
ни один из них,
ни даже Газин, не производил
на него такого ужасного впечатления,
как этот Петров.
Как теперь вижу Исая Фомича, когда он в субботу слоняется, бывало, без дела по всему острогу, всеми силами стараясь ничего не делать,
как это предписано в субботу по закону.
Какие невозможные анекдоты рассказывал он мне каждый раз, когда приходил из своей молельни;
какие ни на что не похожие известия и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя, что получил их от своих жидков, а те из первых рук.
Это был молодой парень, с круглым лицом, с тихим выражением глаз, очень неразговорчивый со всеми, а со мной не сказавший еще
ни одного слова и не обращавший
на меня доселе никакого внимания со времени моего поступления в острог; я даже не знал,
как его и зовут.
— Да и выпью, чего кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! — вежливо и с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которого еще за полминуты обзывал подлецом. — Будь здоров
на сто годов, а что жил, не в зачет! — Он выпил, крякнул и утерся. — Прежде, братцы, я много вина подымал, — заметил он с серьезною важностью, обращаясь
как будто ко всем и
ни к кому в особенности, — а теперь уж, знать, лета мои подходят. Благодарствую, Степан Дорофеич.
Но тот
как будто слово дал не обращать
на него
ни малейшего внимания, и в этом было чрезвычайно много комизму, потому что Булкин привязался к Варламову совершенно
ни с того
ни с сего еще с самого утра именно за то, что Варламов «все врет»,
как ему отчего-то показалось.
Что же касается до «Кедрила-обжоры», то,
как ни желалось мне, я ничего не мог узнать о нем предварительно, кроме того, что
на сцене появляются злые духи и уносят Кедрила в ад.
Петров уверял, что меня пустят
на одно из первых мест,
как бы
ни был набит битком театр,
на том основании, что я,
как богаче других, вероятно, и больше дам, а к тому же и толку больше ихнего знаю.
Днем арестанта еще выпускали из палаты, впрочем не более
как на одну минуту; ночью же
ни под
каким видом.
«Меня за все били, Александр Петрович, — говорил он мне раз, сидя
на моей койке, под вечер, перед огнями, — за все про все, за что
ни попало, били лет пятнадцать сряду, с самого того дня,
как себя помнить начал, каждый день по нескольку раз; не бил, кто не хотел; так что я под конец уж совсем привык».
— Да, милостиво смотреть,
как бы ты
ни был грешен. Да ведь тут не я, а закон! Подумай! Ведь я богу служу и отечеству; я ведь тяжкий грех возьму
на себя, если ослаблю закон, подумай об этом!
Правда, наш народ,
как, может быть, и весь народ русский, готов забыть целые муки за одно ласковое слово; говорю об этом
как об факте, не разбирая его
на этот раз
ни с той,
ни с другой стороны.
Арестанты легковерны,
как дети; сами знают, что известие — вздор, что принес его известный болтун и «нелепый» человек — арестант Квасов, которому уже давно положили не верить и который что
ни слово, то врет, — а между тем все схватываются за известие, судят, рядят, сами себя тешат, а кончится тем, что сами
на себя рассердятся, самим за себя стыдно станет, что поверили Квасову.
Генерал кивнул головою и минуты через две вышел из острога. Арестанты, конечно, были ослеплены и озадачены, но все-таки остались в некотором недоумении.
Ни о
какой претензии
на майора, разумеется, не могло быть и речи. Да и майор был совершенно в этом уверен еще заранее.
Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).
Как я — нет,
как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу
на службе;
ни один купец,
ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал
на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и
на Онуфрия его именины. Что делать? и
на Онуфрия несешь.
И нарочно посмотрите
на детей:
ни одно из них не похоже
на Добчинского, но все, даже девочка маленькая,
как вылитый судья.
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну, не совестно ли вам? Я
на вас одних полагалась,
как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот
ни от кого до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот
как со мною поступили!
— // Думал он сам,
на Аришу-то глядя: // «Только бы ноги Господь воротил!» //
Как ни просил за племянника дядя, // Барин соперника в рекруты сбыл.