Неточные совпадения
— Ну, еще бы! Вам-то после… А
знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей
в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти
в детстве писал.
Ты
знаешь, до какого сумасбродства она до сих пор застенчива и стыдлива:
в детстве она
в шкап залезала и просиживала
в нем часа по два, по три, чтобы только не выходить к гостям; дылда выросла, а ведь и теперь то же самое.
А может быть, сестры Аглаи и намеренно
в чем-нибудь проболтались, чтоб и самим что-нибудь
узнать от Варвары Ардалионовны; могло быть, наконец, и то, что и они не хотели отказать себе
в женском удовольствии немного подразнить подругу, хотя бы и
детства: не могли же они не усмотреть во столько времени хоть маленького краешка ее намерений.
Я устал, ужасно устал, и что-то шептало мне на ухо: «Очень приятно. Но все же вы гадина». Почему-то я вспомнил строку из одного старинного стихотворения, которое когда-то
знал в детстве: «Как приятно добрым быть!»
Я не буду останавливаться на детстве Толстого. В детстве все мы — живые люди; в детстве все мы, как Толстой, кипим, ищем, творим, живем. Вон даже Флобер, и тот
знал в детстве «великолепные порывы души, что-то бурное во всей личности».
Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она
знала в детстве, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало.
Неточные совпадения
— Ах, много! И я
знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он
в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и
знаю этот голубой туман,
в роде того, что на горах
в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё
в блаженное то время, когда вот-вот кончится
детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить
в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
Но главное общество Щербацких невольно составилось из московской дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой с дочерью, которая была неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она, от любви, и московского полковника, которого Кити с
детства видела и
знала в мундире и эполетах и который тут, со своими маленькими глазками и с открытою шеей
в цветном галстучке, был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя было от него отделаться.
Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с
детства знала Кити и которая выражалась
в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и
в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств,
в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.
От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей показалось теперь, она
знала, смутно помнила с
детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего — ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи, — она вбежала по пояс
в теплое колыхание волн, крича: