Неточные совпадения
— А почерк превосходный. Вот в этом у меня, пожалуй, и талант; в этом я просто каллиграф.
Дайте мне, я вам сейчас напишу что-нибудь для пробы, — с жаром сказал
князь.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя,
дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
— Вы знаете,
князь, к какому лицу мы теперь вам бумаги писать
дадим?
—
Дайте же ему по крайней мере, maman, говорить, — остановила ее Александра. — Этот
князь, может быть, большой плут, а вовсе не идиот, — шепнула она Аглае.
— Давеча, действительно, — обратился к ней
князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), — действительно у меня мысль была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали,
дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться на эту доску.
— Этот человек уверяет, — резко сказала Аглая, когда
князь кончил читать, — что слово «разорвите всё» меня не скомпрометирует и не обяжет ничем, и сам
дает мне в этом, как видите, письменную гарантию, этою самою запиской.
— Да вечно, что ли, ты мне дорогу переступать будешь! — заревел Ганя, бросив руку Вари, и освободившеюся рукой, в последней степени бешенства, со всего размаха
дал князю пощечину.
— Это два шага, — законфузился Коля. — Он теперь там сидит за бутылкой. И чем он там себе кредит приобрел, понять не могу?
Князь, голубчик, пожалуйста, не говорите потом про меня здесь нашим, что я вам записку передал! Тысячу раз клялся этих записок не передавать, да жалко; да вот что, пожалуйста, с ним не церемоньтесь:
дайте какую-нибудь мелочь, и дело с концом.
В эту минуту в отворенные двери выглянуло из комнат еще одно лицо, по-видимому, домашней экономки, может быть, даже гувернантки,
дамы лет сорока, одетой в темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью, услышав имена генерала Иволгина и
князя Мышкина.
— Не забуду-с, — откланивалась
дама, ставшая доверчивее. Сходя вниз по лестнице, генерал, еще с неостывшим жаром, продолжал сожалеть, что они не застали и что
князь лишился такого очаровательного знакомства.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным!
Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу,
князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
Князь молча опустил руку в шляпу и вынул первый жребий — Фердыщенка, второй — Птицына, третий — генерала, четвертый — Афанасия Ивановича, пятый — свой, шестой — Гани и т. д.
Дамы жребиев не положили.
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала
князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же
дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
Но когда заметил подле Настасьи Филипповны
князя, то долго не мог оторваться от него, в чрезвычайном удивлении, и как бы не в силах
дать себе в этой встрече отчет.
— Вы, кажется, сказали,
князь, что письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в своем кругу человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы
дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на
князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас
дадут за это колотушку.
— Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, —
князь меня в обиду не
даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще
князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за
князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
Чтобы закончить о всех этих слухах и известиях, прибавим и то, что у Епанчиных произошло к весне очень много переворотов, так что трудно было не забыть о
князе, который и сам не
давал, а может быть, и не хотел подать о себе вести.
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли,
князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему
дать…
— Я так и сказал тебе. Не выйду, пока не
дашь. Вы что-то улыбаетесь,
князь? Кажется, неправым меня находите?
— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мой большой друг,
князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве одно время был, много для меня сделал. Благослови его, матушка, как бы ты родного сына благословила. Постой, старушка, вот так,
дай я сложу тебе руку…
— Да
дай же я хоть обниму тебя на прощанье, странный ты человек! — вскричал
князь, с нежным упреком смотря на него, и хотел его обнять. Но Парфен едва только поднял свои руки, как тотчас же опять опустил их. Он не решался; он отвертывался, чтобы не глядеть на
князя. Он не хотел его обнимать.
Беспрерывно осведомлялся, не нужно ли ему чего, и когда
князь стал ему наконец замечать, чтоб он оставил его в покое, послушно и безмолвно оборачивался, пробирался обратно на цыпочках к двери и всё время, пока шагал, махал руками, как бы
давая знать, что он только так, что он не промолвит ни слова, и что вот он уж и вышел, и не придет, и, однако ж, чрез десять минут или по крайней мере чрез четверть часа являлся опять.
— По-братски и принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне что, — больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы,
князь, сейчас о секретах заговорили-с, будто бы, то есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и есть: известная особа сейчас
дала знать, что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
Князь Щ., сидевший с Аделаидой, по ее просьбе, немедленно согласился сопровождать
дам.
К изумлению
князя, та оглядела его в недоумении и вопросительно, точно хотела
дать ему знать, что и речи между ними о «рыцаре бедном» быть не могло и что она даже не понимает вопроса.
— А насчет статьи,
князь, — ввернул боксер, ужасно желавший вставить свое словцо и приятно оживляясь (можно было подозревать, что на него видимо и сильно действовало присутствие
дам), — насчет статьи, то признаюсь, что действительно автор я, хотя болезненный мой приятель, которому я привык прощать по его расслаблению, сейчас и раскритиковал ее.
— Вас удержала Аглая Ивановна; ведь я не ошибаюсь? Это ведь ваша дочь Аглая Ивановна? Она так хороша, что я давеча с первого взгляда угадал ее, хоть и никогда не видал.
Дайте мне хоть на красавицу-то в последний раз в жизни посмотреть, — какою-то неловкою, кривою улыбкой улыбнулся Ипполит, — вот и
князь тут, и супруг ваш, и вся компания. Отчего вы мне отказываете в последнем желании?
— Если вы позволите, то я попросил бы у
князя чашку чаю… Я очень устал. Знаете что, Лизавета Прокофьевна, вы хотели, кажется,
князя к себе вести чай пить; останьтесь-ка здесь, проведемте время вместе, а
князь наверно нам всем чаю
даст. Простите, что я так распоряжаюсь… Но ведь я знаю вас, вы добрая,
князь тоже… мы все до комизма предобрые люди…
— Мое мнение, друг мой, — высказался генерал, — что тут нужна теперь, так сказать, скорее сиделка, чем наше волнение, и, пожалуй, благонадежный, трезвый человек на ночь. Во всяком случае, спросить
князя и… немедленно
дать покой. А завтра можно и опять принять участие.
— Спасибо вам,
князь, эксцентрический друг нашего дома, за приятный вечер, который вы нам всем доставили. Небось ваше сердце радуется теперь, что удалось вам и нас прицепить к вашим дурачествам… Довольно, милый друг дома, спасибо, что хоть себя-то
дали наконец разглядеть хорошенько!..
Она не успела еще сойти с лестницы на дорогу (огибающую кругом парк), как вдруг блестящий экипаж, коляска, запряженная двумя белыми конями, промчалась мимо дачи
князя. В коляске сидели две великолепные барыни. Но, проехав не более десяти шагов мимо, коляска вдруг остановилась; одна из
дам быстро обернулась, точно внезапно усмотрев какого-то необходимого ей знакомого.
— Проповедник Бурдалу, так тот не пощадил бы человека, а вы пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы показать, что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей,
дайте мне только двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё, что мне надо, по крайней мере на две недели. Раньше двух недель за деньгами не приду. Хотел Агашку побаловать, да не стоит она того. О, милый
князь, благослови вас господь!
В
князе была одна особенная черта, состоявшая в необыкновенной наивности внимания, с каким он всегда слушал что-нибудь его интересовавшее, и ответов, какие
давал, когда при этом к нему обращались с вопросами.
— Идемте же! — звала Аглая. —
Князь, вы меня поведете. Можно это, maman? Отказавшему мне жениху? Ведь вы уж от меня отказались навеки,
князь? Да не так, не так подают руку
даме, разве вы не знаете, как надо взять под руку
даму? Вот так, пойдемте, мы пойдем впереди всех; хотите вы идти впереди всех, tête-а-tête? [наедине (фр.).]
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за
князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не
дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— Это не так-с! У нас,
князь, полчаса тому составился уговор, чтобы не прерывать; чтобы не хохотать, покамест один говорит; чтоб ему свободно
дали всё выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают; мы генерала председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…
— Это я сам вчера написал, сейчас после того, как
дал вам слово, что приеду к вам жить,
князь. Я писал это вчера весь день, потом ночь и кончил сегодня утром; ночью под утро я видел сон…
— Видите, — запутывался и всё более и более нахмуривался
князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, — мне
дали знать… мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой человек, при котором надо воздерживаться и не говорить ничего… лишнего, — понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно он был способнее, чем другой… чтобы не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
— Ну, я приду, приду! — поскорее перебил
князь. — И
даю вам честное слово, что просижу весь вечер ни слова не говоря. Уж я так сделаю.
Так как он часто сбивался с одного на другое и позабывал, о чем начинал говорить, то
князь затих, чтобы
дать ему высказаться.
Лизавета Прокофьевна решила про себя окончательно, что жених «невозможен», и за ночь
дала себе слово, что, «покамест она жива, не быть
князю мужем ее Аглаи». С этим и встала поутру. Но поутру же, в первом часу, за завтраком, она впала в удивительное противоречие самой себе.
— Вот видите,
князь: никто не прыгает из окошек, а случись пожар, так, пожалуй, и первейший джентльмен и первейшая
дама выпрыгнет из окошка. Коли уж придет нужда, так нечего делать, и к Настасье Филипповне наша барышня отправится. А разве их там никуда не выпускают, ваших барышень-то?
Князь подумал и
дал адрес своей прежней гостиницы, той самой, где с ним недель пять назад был припадок.
По некоторым промелькнувшим словечкам он даже мог догадаться, что красавица немка, недели две тому назад, рассорилась с Настасьей Филипповной, так что во все эти дни о ней ничего не слыхала, и всеми силами
давала теперь знать, что и не интересуется слышать, «хотя бы она за всех
князей в мире вышла».
Все эти
дамы рассказывали потом, что
князь осматривал в комнатах каждую вещь, увидал на столике развернутую книгу из библиотеки для чтения, французский роман «Madame Bovary», заметил, загнул страницу, на которой была развернута книга, попросил позволения взять ее с собой, и тут же, не выслушав возражения, что книга из библиотеки, положил ее себе в карман.
Так он думал, и мысль эта казалась ему почему-то совершенно возможною. Он ни за что бы не
дал себе отчета, если бы стал углубляться в свою мысль: «Почему, например, он так вдруг понадобится Рогожину и почему даже быть того не может, чтоб они наконец не сошлись?» Но мысль была тяжелая: «Если ему хорошо, то он не придет, — продолжал думать
князь, — он скорее придет, если ему нехорошо; а ему ведь наверно нехорошо…»
Князь удивился ответу, но он удивился спустя уже по крайней мере две минуты, когда сообразил. Сообразив ответ, он испугался и стал приглядываться к Рогожину. Тот уже шел почти на полшага впереди, смотря прямо пред собой и не взглядывая ни на кого из встречных, с машинальною осторожностию
давая всем дорогу.
Он
дал во всем прямые, точные и совершенно удовлетворительные показания, вследствие которых
князь, с самого начала, от суда был устранен.