Неточные совпадения
Оказалось,
что и это было так: белокурый молодой человек тотчас
же и с необыкновенною поспешностью в этом признался.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала
же Епанчина знаем-с, собственно потому,
что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому
что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
— О, еще бы! — тотчас
же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А
что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Да… как
же это? — удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас
же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина,
что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— А ты откуда узнал,
что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и
что только им от этого толку,
что они прихвостнями тотчас
же лезут? А это правда,
что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь! Ну, вот так и знал,
что какая-нибудь вот этакая тварь так тотчас
же и повиснет! — продолжал он князю.
Тут он мне и внушил,
что сегодня
же можешь Настасью Филипповну в Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре, будет сидеть.
Может, оттого,
что в эдакую минуту встретил, да вот ведь и его встретил (он указал на Лебедева), а ведь не полюбил
же его.
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то,
что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня
же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег
же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
— Как? Познакомиться? — с удивлением и с утроенною подозрительностью спросил камердинер. — Как
же вы сказали сперва,
что по делу?
Вам
же все это теперь объясняю, чтобы вы не сомневались, потому вижу, вы все еще беспокоитесь: доложите,
что князь Мышкин, и уж в самом докладе причина моего посещения видна будет.
— Знаете ли
что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили, и это все точно так
же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина.
А мне тогда
же пришла в голову одна мысль: а
что, если это даже и хуже?
Князь объяснил все,
что мог, наскоро, почти то
же самое,
что уже прежде объяснял камердинеру и еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж тем как будто что-то припоминал.
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу
же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал,
что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло.
Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините,
что обеспокоил.
— Вот
что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас
же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит,
что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден,
что вы превосходно воспитаны,
что… А сколько вам лет, князь?
— О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому
что самому хочется посмотреть, к
чему я способен. Учился
же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— У вас
же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет! Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен,
что живописец с натуры писал, и я уверен,
что это место я видел; это в кантоне Ури…
— Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала,
что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри
же, знай.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда
же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится,
что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда
же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на
что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось,
что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть,
что с первых
же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот
же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще,
чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
Для вас
же, князь, это даже больше
чем клад, во-первых, потому
что вы будете не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице, как Петербург.
Мы уже сказали сейчас,
что сам генерал, хотя был человек и не очень образованный, а, напротив, как он сам выражался о себе, «человек самоучный», но был, однако
же, опытным супругом и ловким отцом.
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены
же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда дело загорится, потому
что возьмутся за дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать, чтобы не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить дело всеми влияниями.
Нет: тут хохотало пред ним и кололо его ядовитейшими сарказмами необыкновенное и неожиданное существо, прямо заявившее ему,
что никогда оно не имело к нему в своем сердце ничего, кроме глубочайшего презрения, презрения до тошноты, наступившего тотчас
же после первого удивления.
Эта новая женщина объявляла,
что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас
же и на ком угодно женится, но
что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому,
что ей так хочется, и
что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому
что теперь и я наконец смеяться хочу».
Затем стал говорить генерал Епанчин, в своем качестве отца, и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только,
что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив на вид,
что судьба его дочери, а может быть и двух других дочерей, зависит теперь от ее
же решения.
Он тотчас
же прибавил,
что просьба эта была бы, конечно, с его стороны нелепа, если б он не имел насчет ее некоторых оснований.
Он прибавил в пояснение,
что эта сумма все равно назначена уже ей в его завещании; одним словом,
что тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь… и
что, наконец, почему
же не допустить и не извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить свою совесть и т. д., и т. д., все,
что говорится в подобных случаях на эту тему.
Она благодарит Афанасия Ивановича за его деликатность, за то,
что он даже и генералу об этом не говорил, не только Гавриле Ардалионовичу, но, однако ж, почему
же и ему не знать об этом заранее?
Она допускала, однако ж, и дозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила,
что ничем не хочет стеснять себя;
что она до самой свадьбы (если свадьба состоится) оставляет за собой право сказать «нет», хотя бы в самый последний час; совершенно такое
же право предоставляет и Гане.
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково
же ей было, прямо и без приготовления, услышать,
что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти
что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
— С тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал о них расспрашивать, потому
что прежде их не видывал, и тотчас
же сам убедился,
что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так
что совершенно прошла прежняя грусть.
— Счастлив! Вы умеете быть счастливым? — вскричала Аглая. — Так как
же вы говорите,
что не научились глядеть? Еще нас поучите.
Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и мне все казалось,
что если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас
же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней,
чем у нас; такой большой город мне все мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь…
— И философия ваша точно такая
же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то
что на копейки.
Минут через двадцать прочтено было и помилование, и назначена другая степень наказания; но, однако
же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением,
что через несколько минут он вдруг умрет.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о
чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче,
что вот как
же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто
же?
— А какие, однако
же, вы храбрые, вот вы смеетесь, а меня так всё это поразило в его рассказе,
что я потом во сне видел, именно эти пять минут видел…
— Коли говорите,
что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем
же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста,
что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
— Видели? — вскричала Аглая. — Я бы должна была догадаться! Это венчает все дело. Если видели, как
же вы говорите,
что все время счастливо прожили? Ну, не правду ли я вам сказала?
— Значит, коль находят,
что это не женское дело, так тем самым хотят сказать (а стало быть, оправдать),
что это дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так
же, конечно, думаете?
— Это ровно за минуту до смерти, — с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас
же забыв о всем остальном, — тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только
что ступил на эшафот.
Я тогда
же подумал,
что картина будет полезная.
И представьте
же, до сих пор еще спорят,
что, может быть, голова когда и отлетит, то еще с секунду, может быть, знает,
что она отлетела, — каково понятие!
— Вы как кончите рассказывать, тотчас
же и застыдитесь того,
что рассказали, — заметила вдруг Аглая. — Отчего это?
Наконец, ее отрепья стали уж совсем лохмотьями, так
что стыдно было показаться в деревне; ходила
же она с самого возвращения босая.
Мне очень хотелось тут
же и утешить, и уверить ее,
что она не должна себя такою низкою считать пред всеми, но она, кажется, не поняла.