Неточные совпадения
Он сам, этот мрачный и закрытый человек, с тем
милым простодушием, которое он черт знает откуда брал (точно из кармана), когда видел, что это необходимо, — он сам говорил мне, что тогда он
был весьма «глупым молодым щенком» и не то что сентиментальным, а так, только что прочел «Антона Горемыку» и «Полиньку Сакс» — две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее поколение наше.
Но всего
милее ему
было поболтать о женщинах, и так как я, по нелюбви моей к разговорам на эту тему, не мог
быть хорошим собеседником, то он иногда даже огорчался.
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам
было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь, как пишу, у меня краска в лице), —
милый друг, ты мне теперь как родной; ты мне в этот месяц стал как кусок моего собственного сердца!
— А это… а это — мой
милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то
есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
— Да ведь я по особому случаю, я только вчера узнал: ведь этакий я только один и
есть!
Помилуйте, что вы!
Я взял лукошко и внес в кухню и тотчас нашел сложенную записку: «
Милые благодетели, окажите доброжелательную помощь окрещенной девочке Арине; а мы с ней за вас
будем завсегда воссылать к престолу слезы наши, и поздравляем вас с днем тезоименитства; неизвестные вам люди».
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве, может
быть,
были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда
были так молоды… и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой
милый: ты очень хорошо сделал на этот раз, что так подробно напомнил…
— Именно, именно, ну теперь я все припомнил, — вскричал опять Версилов, — но, друг мой, я и тебя припоминаю ясно: ты
был тогда такой
милый мальчик, ловкий даже мальчик, и клянусь тебе, ты тоже проиграл в эти девять лет.
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало
быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой
милый, твою новую историю, то
есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
—
Милый мой, ты чрезвычайно со мной бесцеремонен. Впрочем, до свиданья; насильно мил не
будешь. Я позволю себе только один вопрос: ты действительно хочешь оставить князя?
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он
есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин,
милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
—
Милый ты мой, мы с тобой всегда сходились. Где ты
был? Я непременно хотел сам к тебе ехать, но не знал, где тебя найти… Потому что все же не мог же я к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь, друг мой: вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал, вот этими-то чертами, это несомненно…
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, —
милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий…
будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше…
будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
—
Милый ты мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что
есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме того, этот камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт в яму…
— Что тебе делать, мой
милый?
Будь честен, никогда не лги, не пожелай дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там все это навеки написано.
Я приставал к нему часто с религией, но тут туману
было пуще всего. На вопрос: что мне делать в этом смысле? — он отвечал самым глупым образом, как маленькому: «Надо веровать в Бога, мой
милый».
— Право, не знаю, как вам ответить на это, мой
милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить, то это
будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегда
было то, из чего истекала живая жизнь, то
есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
— Может
быть, и Анна Андреевна про то знает, — кольнула меня шаловливая Лиза.
Милая! Если б я знал, что тогда
было у нее на душе!
— Я очень дурная. Она, может
быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно, оставь. Слушай: мама просит тебя о том, «чего сама сказать не смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть,
милый, молю тебя… мама тоже…
—
Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит всегда: «
милый, добрый мальчик!» Поверьте, я
буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
— И тем лучше, что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я
был в этом уверен. Brisons-là, mon cher, [Оставим это, мой
милый (франц.).] и постарайся как-нибудь не играть.
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой
милый, что все эти спасительные заранее советы — все это
есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
— Совершенно вас извиняю, господин офицер, и уверяю вас, что вы со способностями. Действуйте так и в гостиной — скоро и для гостиной этого
будет совершенно достаточно, а пока вот вам два двугривенных,
выпейте и закусите; извините, городовой, за беспокойство, поблагодарил бы и вас за труд, но вы теперь на такой благородной ноге…
Милый мой, — обратился он ко мне, — тут
есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но там можно чаю напиться, и я б тебе предложил… вот тут сейчас, пойдем же.
— Полно, мой
милый, ты преувеличиваешь. Сам же ты говоришь, что «ничего не
было».
—
Милый…
будь всегда так же чист душой, как теперь.
— А угадай. Мучить не
буду: за князя Николая Ивановича, за твоего
милого старичка.
— Видно, что так, мой друг, а впрочем… а впрочем, тебе, кажется, пора туда, куда ты идешь. У меня, видишь ли, все голова болит. Прикажу «Лючию». Я люблю торжественность скуки, а впрочем, я уже говорил тебе это… Повторяюсь непростительно… Впрочем, может
быть, и уйду отсюда. Я люблю тебя, мой
милый, но прощай; когда у меня голова болит или зубы, я всегда жажду уединения.
— Нет, мой друг, я сказал, что я в стороне… То
есть я дал полное согласие. И
будь уверен, мой
милый мальчик, что я тебя слишком люблю. Но Катерина Николаевна слишком, слишком настоятельно потребовала… А, да вот!
— Здравствуй, мой
милый. Барон, это вот и
есть тот самый очень молодой человек, об котором упомянуто
было в записке, и поверьте, он не помешает, а даже может понадобиться. (Барон презрительно оглядел меня.) —
Милый мой, — прибавил мне Версилов, — я даже рад, что ты пришел, а потому посиди в углу, прошу тебя, пока мы кончим с бароном. Не беспокойтесь, барон, он только посидит в углу.
— Ему надо покой; может, надо
будет доктора. Что спросит — все исполнять, то
есть… vous comprenez, ma fille? vous avez l'argent, [Вы понимаете,
милая моя? У вас
есть деньги? (франц.)] нет? Вот! — И он вынул ей десятирублевую. Он стал с ней шептаться: — Vous comprenez! vous comprenez! — повторял он ей, грозя пальцем и строго хмуря брови. Я видел, что она страшно перед ним трепетала.
— Знаешь ли ты,
милый вьюнош, — начал он опять, как бы продолжая прежнюю речь, — знаешь ли ты, что
есть предел памяти человека на сей земле?
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали перед ним на коленки — научила она их перед тем, и ручки перед собой ладошками как один сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках, земно при всех людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович,
помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут ни
был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
— Нет, ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что может посоветовать ей Макар Иванович? Он сам ничего не смыслит ни в людях, ни в жизни. Вот что еще, мой
милый (он меня давно не называл «мой
милый»), тут
есть тоже… некоторые молодые люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это — большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем, конечно, все это твое дело, и я понимаю, что не имею права…
— Анна Андреевна; два раза
была; с моей женой познакомилась. Очень
милая особа, очень приятная. Такое знакомство даже слишком можно оценить, Аркадий Макарович… — И выговорив, он даже сделал ко мне шаг: очень уж ему хотелось, чтоб я что-то понял.
Напротив, товарищ его
был одет щегольски, судя по легкой ильковой шубе, по изящной шляпе и по светлым свежим перчаткам на тоненьких его пальчиках; ростом он
был с меня, но с чрезвычайно
милым выражением на своем свежем и молоденьком личике.
У меня
был в гимназии товарищ, ровесник мне, Лавровский — и такой
милый, тихий, хорошенький мальчик, впрочем ничем другим не отличавшийся.
Он теперь один, он не может
быть все там, и наверно ушел куда-нибудь один: отыщите его скорей, непременно скорей, бегите к нему, покажите, что вы — любящий сын его, докажите, что вы —
милый, добрый мальчик, мой студент, которого я…
Веришь ли,
милый? я почти и представить теперь ее не могу с другим лицом, а ведь
была же и она когда-то молода и прелестна!
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже
было все кончено, то
есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод.
Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
— Не то что смерть этого старика, — ответил он, — не одна смерть;
есть и другое, что попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго!
Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
Заметь, однако, что я и сам
был из задумывающихся детей, но… извини, мой
милый, я удивительно как рассеян.
— Нет, мой друг, я ни в каком заговоре не участвовал. А у тебя так даже глаза засверкали; я люблю твои восклицания, мой
милый. Нет, я просто уехал тогда от тоски, от внезапной тоски. Это
была тоска русского дворянина — право, не умею лучше выразиться. Дворянская тоска и ничего больше.
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я
был счастлив, да и мог ли я
быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право, не смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда
был счастлив, мой
милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
Есть больные воспоминания, мой
милый, причиняющие действительную боль; они
есть почти у каждого, но только люди их забывают; но случается, что вдруг потом припоминают, даже только какую-нибудь черту, и уж потом отвязаться не могут.
— Да сядьте же,
милый Тришатов! я хоть и спешу, но я так рад вам… — вскричал
было я.
Расстанемтесь же как друзья, и вы
будете самою серьезнейшею и самою
милою моею мыслью во всю мою жизнь!
— И чудесно! «
Будем пить и наслаждаться…» или как это там,
есть такие стихи. Анна Андреевна, дайте ему чаю, il prend toujours par les sentiments… [Он всегда берет чувствами… (франц.)] дайте нам чаю,
милая.
— Князь, все, что только могу! Я весь ваш…
Милый князь, подождите, и я, может
быть, все улажу!