Неточные совпадения
Женат
же был на одной из высшего света, но не так богатой, Фанариотовой, и имел от
нее сына и дочь.
Тогда у
ней еще было в той
же губернии и в том
же уезде тридцать пять своих душ.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный
же отец
ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Что
же до характера моей матери, то до восемнадцати лет Татьяна Павловна продержала
ее при себе, несмотря на настояния приказчика отдать в Москву в ученье, и дала
ей некоторое воспитание, то есть научила шить, кроить, ходить с девичьими манерами и даже слегка читать.
Но я знаю, однако
же, наверно, что иная женщина обольщает красотой своей, или там чем знает, в тот
же миг; другую
же надо полгода разжевывать, прежде чем понять, что в
ней есть; и чтобы рассмотреть такую и влюбиться, то мало смотреть и мало быть просто готовым на что угодно, а надо быть, сверх того, чем-то еще одаренным.
Неужели
же начать было объяснять
ей «Полиньку Сакс»?
Прибавлю, однако, что я кончил гимназический курс в последнем году плохо, тогда как до седьмого класса всегда был из первых, а случилось это вследствие той
же идеи, вследствие вывода, может быть ложного, который я из
нее вывел.
Мы с
нею с первого слова поссорились, потому что
она тотчас
же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца
она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал
ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я
же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома не было.
К тому
же это шелк,
она его треплет по камню три версты, из одной только моды, а муж пятьсот рублей в сенате в год получает: вот где взятки-то сидят!
Я ждал, что буду тотчас обижен каким-нибудь взглядом Версиловой или жестом, и приготовился; обидел
же меня
ее брат в Москве, с первого
же нашего столкновения в жизни.
Заметьте,
она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав: в глазах
ее я был «подсыльный от Версилова», а
она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всю судьбу
ее и имеет средства тотчас
же погубить
ее, если захочет, посредством одного документа; подозревала по крайней мере это.
Я
же вот люблю моего врага: мне, например, ужасно нравится, что
она так прекрасна.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас
же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас
же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду
она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
— Если Россия только материал для более благородных племен, то почему
же ей и не послужить таким материалом?
Я
же знал и помимо Крафта, что Версилов, имев сперва чрезвычайное влияние на Катерину Николавну, мало-помалу дошел с
нею до разрыва.
Выгнала
же его формально от себя за то, что тот предложил
ей прямо стать его женой ввиду близкого предполагаемого второго удара мужа.
Андроников, говорят, тогда
же вразумил
ее и отсоветовал; а впоследствии, когда князь выздоровел совсем, то и нельзя уже было воротиться к этой идее; но письмо у Андроникова осталось.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что
она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы,
она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у
нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что
она и в Москву ездила единственно с этою
же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у
ней.
В Петербурге
же столько аукционов, распродаж, мелких лавочек на Толкучем и нуждающихся людей, что невозможно, купив вещь за столько-то, не продать
ее несколько дороже.
Скажут, глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем
же станет тогда Ротшильд? Он станет как все. Вся прелесть «идеи» исчезнет, вся нравственная сила
ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех
же мыслей я и теперь.
Я пришел на бульвар, и вот какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть попозже замечали идущую женщину из порядочных, но так, что кругом близко не было публики, как тотчас
же приставали к
ней.
Жертве, конечно, ничего нельзя было сделать, не кричать
же ей: свидетелей нет, да и странно как-то жаловаться.
Язычок, губки и весь рот у девочки покрылись какой-то мелкой белой сыпью, и
она к вечеру
же умерла, упирая в меня свои большие черные глазки, как будто
она уже понимала.
В
ней все
же были мягкие красные диваны, очень, впрочем, истертые (Версилов не терпел чехлов), кой-какие ковры, несколько столов и ненужных столиков.
Налево из гостиной была точно такая
же комнатка, в
ней спали мать и сестра.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя не здоровался. Возвращался
же всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте, мама», чего никогда прежде не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог и в этот раз заставить себя посмотреть на
нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о том не думал.
— Этот неуч все так
же у вас продолжает входить невежей, как и прежде, — прошипела на меня Татьяна Павловна; ругательные слова
она и прежде себе позволяла, и это вошло уже между мною и
ею в обычай.
— Здравствуй… — ответила мать, как бы тотчас
же потерявшись оттого, что я с
ней поздоровался.
— Кушать давно готово, — прибавила
она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… —
Она было стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно, что
она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам
же я того требовал.
Теперь
же ей было не более тридцати девяти, но в темно-русых волосах
ее уже сильно проскакивали сединки.
— Представьте себе, — вскипела
она тотчас
же, — он считает это за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю, как ты перед
нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
— Ничего я и не говорю про мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из
нее такую
же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
Я подошел и подал
ей деньги;
она тотчас
же затревожилась.
— Сегодня? — так и вздрогнула вся Татьяна Павловна, — да быть
же того не может, он бы сказал. Он тебе сказал? — повернулась
она к матери.
— Друг мой, не претендуй, что
она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к тому
же она с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
Вы остановились тогда у Фанариотовой, Андрей Петрович, в
ее пустом доме, который
она у вас
же когда-то и купила; сама
же в то время была за границей.
Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и
она мигом нахмурилась и стала вам возражать, даже очень горячилась; но так как невозможно
же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг чего захочет, то Татьяна Павловна и увела меня поспешно к себе: там вымыли мне вновь лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы.
— Татьяна Павловна сказала сейчас все, что мне надо было узнать и чего я никак не мог понять до
нее: это то, что не отдали
же вы меня в сапожники, следственно, я еще должен быть благодарен. Понять не могу, отчего я неблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж не ваша ли кровь гордая говорит, Андрей Петрович?
Расставаясь, и, может быть, надолго, я бы очень хотел от вас
же получить ответ и еще на вопрос: неужели в целые эти двадцать лет вы не могли подействовать на предрассудки моей матери, а теперь так даже и сестры, настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальный мрак окружавшей
ее среды?
Но ведь была
же и
она когда-то живая?
Ведь вы что-нибудь полюбили
же в
ней?
Ведь была
же и
она когда-то женщиной?
А что в
ней сила есть — это я засвидетельствую: видал
же я, как эта сила
ее питала.
Скажу кстати, в скобках, что почему-то подозреваю, что
она никогда не верила в мою гуманность, а потому всегда трепетала; но, трепеща, в то
же время не поддалась ни на какую культуру.
прост и важен; я даже подивился моей бедной Софье, как это
она могла тогда предпочесть меня; тогда ему было пятьдесят, но все
же он был такой молодец, а я перед ним такой вертун. Впрочем, помню, он уже и тогда был непозволительно сед, стало быть, таким
же седым на
ней и женился… Вот разве это повлияло.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту
же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай
же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что
ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может быть тогда, именно в ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может быть, я
же, этою
же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у
ней писем?
Другая
же, пожилая женщина, хотела было удержать
ее, но не смогла, и только простонала
ей вслед...
— Красавица вы моя! Да ведь вы сами
же говорите, что у
ней нет ничего!