Неточные совпадения
— Студент, стало
быть, или бывший студент! —
вскричал чиновник, — так я и думал!
«Или отказаться от жизни совсем! —
вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу, как она
есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!»
«После того, —
вскрикнул он, срываясь со скамейки, — да разве то
будет? Неужели в самом деле
будет?»
— Эх,
ешь те комары! Расступись! — неистово
вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он и что
есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела
было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.
Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью, и по всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла
было рот, но все-таки не
вскрикнула и медленно, задом, стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
— Ну, что же делать? Значит, назад. Э-эх! А я
было думал денег достать! —
вскричал молодой человек.
— Да и вы в присутствии, —
вскрикнул Раскольников, — а кроме того, что кричите, папиросу курите, стало
быть, всем нам манкируете. — Проговорив это, Раскольников почувствовал невыразимое наслаждение.
— Как попали! Как попали? —
вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая правда
есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
— Э-эх! —
вскричал было Разумихин, но в эту минуту отворилась дверь, и вошло одно новое, не знакомое ни одному из присутствующих, лицо.
— Оставьте, оставьте меня все! — в исступлении
вскричал Раскольников. — Да оставите ли вы меня, наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу
быть, один, один, один!
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень
был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он
вскричал — они пуще… вот и беда.
— Соня! Дочь! Прости! — крикнул он и хотел
было протянуть к ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо лицом наземь; бросились поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо
вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.
— Неправда, не лгу!.. —
вскричала Дунечка, теряя все хладнокровие, — я не выйду за него, не
быв убеждена, что он ценит меня и дорожит мной; не выйду за него, не
быв твердо убеждена, что сама могу уважать его.
Да вот, кстати же! —
вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж это я!.. — повернулся он к Разумихину, — вот ведь ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, — что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?
— Ох, уж не знаю! —
вскрикнула Соня почти в отчаянии и схватилась за голову. Видно
было, что эта мысль уж много-много раз в ней самой мелькала, и он только вспугнул опять эту мысль.
— Нет! нет! Не может
быть, нет! — как отчаянная, громко
вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. — Бог, бог такого ужаса не допустит!..
Мне надо
быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника, про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен
был… одним словом, — почти
вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если спрашивать, то не иначе как по форме-с!
— Это
было не в бреду, это
было наяву! —
вскричал он, напрягая все силы своего рассудка проникнуть в игру Порфирия. — Наяву, наяву! Слышите ли?
— Ну, так и
есть! — злобно
вскрикнул Порфирий, — не свои слова говорит! — пробормотал он как бы про себя и вдруг опять увидал Раскольникова.
И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это все видели; многие
вскрикнули. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами с пола, поднял всем на вид и развернул. Это
был сторублевый кредитный билет, сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая всем билет.
Со всех сторон полетели восклицания. Раскольников молчал, не спуская глаз с Сони, изредка, но быстро переводя их на Лужина. Соня стояла на том же месте, как без памяти: она почти даже не
была и удивлена. Вдруг краска залила ей все лицо; она
вскрикнула и закрылась руками.
— Вечно одно и то же! —
вскричал раздражительно Раскольников. — У вас только и в мыслях, что они!
Побудьте со мной.
— Э-эх, Соня! —
вскрикнул он раздражительно, хотел
было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь
был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
— А жить-то, жить-то как
будешь? Жить-то с чем
будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью
будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь
будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! —
вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь
будет!
Ах, как я любила… Я до обожания любила этот романс, Полечка!.. знаешь, твой отец… еще женихом певал… О, дни!.. Вот бы, вот бы нам
спеть! Ну как же, как же… вот я и забыла… да напомните же, как же? — Она
была в чрезвычайном волнении и усиливалась приподняться. Наконец, страшным, хриплым, надрывающимся голосом она начала,
вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возраставшего испуга...
— Ну их, не поминайте; в Петербурге еще не
было; да и черт с ними! —
вскричал он с каким-то раздражительным видом. — Нет, будемте лучше об этом… да, впрочем… Гм! Эх, мало времени, не могу я с вами долго остаться, а жаль!
Было бы что сообщить.
— Да разве вероятно, чтоб он мог украсть, ограбить? Чтоб он мог об этом только помыслить? —
вскричала Дуня и вскочила со стула. — Ведь вы его знаете, видели? Разве он может
быть вором?
— А? Так это насилие! —
вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его
было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.
— Опять я! Не гляди на меня, дуру! Ах, господи, да что ж я сижу, —
вскричала она, срываясь с места, — ведь кофей
есть, а я тебя и не потчую! Вот ведь эгоизм-то старушечий что значит. Сейчас, сейчас!