Неточные совпадения
Он уже прежде знал, что в этой квартире жил один семейный немец, чиновник: «
Стало быть, этот немец теперь выезжает,
и,
стало быть, в четвертом этаже, по этой лестнице
и на этой площадке, остается, на некоторое время, только одна старухина квартира занятая.
«
И тогда,
стало быть, так же будет солнце светить!..» — как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова,
и быстрым взглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить
и запомнить расположение.
— Что угодно? — строго произнесла старушонка, войдя в комнату
и по-прежнему
становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо в лицо.
После них
стало тихо
и просторно.
— Студент,
стало быть, или бывший студент! — вскричал чиновник, — так я
и думал!
Сим покиванием глав не смущаюсь, ибо уже всем все известно,
и все тайное
становится явным;
и не с презрением, а со смирением к сему отношусь.
Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!»
И мы выйдем все, не стыдясь,
и станем.
Они вошли со двора
и прошли в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем
становилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов,
и хотя в эту пору в Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно.
Стали даже входить в комнату; послышался, наконец, зловещий визг: это продиралась вперед сама Амалия Липпевехзель, чтобы произвести распорядок по-свойски
и в сотый раз испугать бедную женщину ругательским приказанием завтра же очистить квартиру.
А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня
и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному зверю… золотопромышленность… вот они все,
стало быть,
и на бобах завтра без моих-то денег…
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными
и всюду отставшими от стены обоями,
и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку
становилось в ней жутко,
и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Когда щи были принесены
и он принялся за них, Настасья уселась подле него на софе
и стала болтать. Она была из деревенских баб
и очень болтливая баба.
Настасья так
и покатилась со смеху. Она была из смешливых,
и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь
и трясясь всем телом, до тех пор, что самой тошно уж
становилось.
Наконец ему
стало душно
и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук.
И будь даже господин Лужин весь из одного чистейшего золота или из цельного бриллианта,
и тогда не согласится
стать законною наложницей господина Лужина!
А
и выходит тогда, что опять,
стало быть, «чистоту наблюдать»придется.
И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками, не рассчитав даже
и того, что плотный господин мог управиться
и с двумя такими, как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними
стал городовой.
Несмотря на эти странные слова, ему
стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да
и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, все забыть, потом проснуться
и начать совсем сызнова…
Сказано: процент,
стало быть,
и тревожиться нечего.
Он бросил скамейку
и пошел, почти побежал; он хотел было поворотить назад, к дому, но домой идти ему
стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу
и созревало все это вот уже более месяца,
и он пошел куда глаза глядят.
Но вот вдруг
становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных
и синих рубашках, с армяками внакидку.
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи
и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее
и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! —
И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
— Добивай! — кричит Миколка
и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных
и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю —
и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка
становится сбоку
и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает
и умирает.
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор,
стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть
и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь
и тому, что зашел сюда,
и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг
стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго,
и на душе его
стало вдруг легко
и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
— Хорошо, приду, — проговорила Лизавета, все еще раздумывая,
и медленно
стала с места трогаться.
Раскольников тут уже прошел
и не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно
и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры
и единственной ее сожительницы, дома не будет
и что,
стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна.
Они сыграли на биллиарде
и стали пить чай.
И он
стал рассказывать, какая она злая, капризная, что стоит только одним днем просрочить заклад,
и пропала вещь.
Она вошла опять в два часа с супом. Он лежал как давеча. Чай стоял нетронутый. Настасья даже обиделась
и с злостью
стала толкать его.
Через несколько минут он поднял глаза
и долго смотрел на чай
и на суп. Потом взял хлеб, взял ложку
и стал есть.
На цыпочках подошел он к двери, приотворил ее тихонько
и стал прислушиваться вниз на лестницу.
Он напрягал все усилия, чтобы все сообразить
и ничего не забыть; а сердце все билось, стукало так, что ему дышать
стало тяжело.
Эту тесьму сложил он вдвое, снял с себя свое широкое, крепкое, из какой-то толстой бумажной материи летнее пальто (единственное его верхнее платье)
и стал пришивать оба конца тесьмы под левую мышку изнутри.
Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу
и стал сходить вниз свои тринадцать ступеней, осторожно, неслышно, как кошка.
Переведя дух
и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав
и оправив еще раз топор, он
стал осторожно
и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но
и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь,
и в ней работали маляры, но те
и не поглядели. Он постоял, подумал
и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
«Не уйти ли?» Но он не дал себе ответа
и стал прислушиваться в старухину квартиру: мертвая тишина.
Стараясь развязать снурок
и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила
и стала к нему задом. Он расстегнул пальто
и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели
и деревенели. Он боялся, что выпустит
и уронит топор… вдруг голова его как бы закружилась.
Нимало не медля, он
стал набивать ими карманы панталон
и пальто, не разбирая
и не раскрывая свертков
и футляров; но он не успел много набрать…
Вдруг послышалось, что в комнате, где была старуха, ходят. Он остановился
и притих, как мертвый. Но все было тихо,
стало быть померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик или как будто кто-то тихо
и отрывисто простонал
и замолчал. Затем опять мертвая тишина, с минуту или с две. Он сидел на корточках у сундука
и ждал, едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил топор
и выбежал из спальни.
Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью,
и по всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки не вскрикнула
и медленно, задом,
стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но все не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость,
стала понемногу овладевать им: минутами он как будто забывался или, лучше сказать, забывал о главном
и прилеплялся к мелочам.
Топор он опустил лезвием прямо в воду, схватил лежавший на окошке, на расколотом блюдечке, кусочек мыла
и стал, прямо в ведре, отмывать себе руки.
Он снял запор, отворил дверь
и стал слушать на лестницу.
Он хотел выйти, но вдруг этажом ниже с шумом растворилась дверь на лестницу,
и кто-то
стал сходить вниз, напевая какой-то мотив.
Эти шаги послышались очень далеко, еще в самом начале лестницы, но он очень хорошо
и отчетливо помнил, что с первого же звука, тогда же
стал подозревать почему-то, что это непременно сюда, в четвертый этаж, к старухе.
И, наконец, когда уже гость
стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся
и успел-таки быстро
и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру
и притворить за собой дверь. Затем схватил запор
и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
Незнакомец звякнул еще раз, еще подождал
и вдруг, в нетерпении, изо всей силы
стал дергать ручку у дверей.
Кох остался, пошевелил еще раз тихонько звонком,
и тот звякнул один удар; потом тихо, как бы размышляя
и осматривая,
стал шевелить ручку двери, притягивая
и опуская ее, чтоб убедиться еще раз, что она на одном запоре. Потом пыхтя нагнулся
и стал смотреть в замочную скважину; но в ней изнутри торчал ключ
и,
стало быть, ничего не могло быть видно.
Крик закончился взвизгом; последние звуки послышались уже на дворе; все затихло. Но в то же самое мгновение несколько человек, громко
и часто говоривших,
стали шумно подниматься на лестницу. Их было трое или четверо. Он расслышал звонкий голос молодого. «Они!»