Неточные совпадения
И вот раз
он зашел на гумно; поговорив с мужичками о хозяйстве, хотя сам не умел отличить овса от пшеницы, сладко потолковав о священных обязанностях крестьянина к
господину, коснувшись слегка электричества и разделения труда, в чем, разумеется, не понимал ни строчки, растолковав своим слушателям, каким образом земля ходит около солнца, и, наконец, совершенно умилившись душой от собственного красноречия,
он заговорил о министрах.
Этот «Гришка» был седой, старинный слуга, одетый в длиннополый сюртук и носивший пребольшие седые бакенбарды. Судя по некоторым признакам,
он тоже был очень сердит и угрюмо ворчал себе под нос. Между
барином и слугой немедленно произошло объяснение.
Толстяк раскрыл было рот, чтоб возразить, но, очевидно, не нашелся и замолчал. Слуга же, довольный своей диалектикой и влиянием на
барина, выказанным при свидетелях, с удвоенной важностию обратился к рабочим и начал
им что-то показывать.
Барина послушались. Гвоздь, которым забили каретную дверцу более для того, чтобы позабавиться над Васильевым, когда тот проспится, был вынут, и Васильев показался на свет божий испачканный, неряшливый и оборванный.
Он замигал от солнца, чихнул и покачнулся; потом, сделав рукой над глазами щиток, осмотрелся кругом.
Наш
барин, полковник, — дай бог
ему здравия — всю нашу Капитоновку, свою вотчину, Фоме Фомичу пожертвовать хочет: целые семьдесят душ
ему выделяет.
— А позвольте и вас спросить, — прервал толстый
господин, — с какой стороны изволите интересоваться этим лицом, как вы изъясняетесь; а по-моему, так этой ракальей анафемской — вот как называть
его надо, а не лицом! Какое у
него лицо, у паршивика! Один только срам, а не лицо!
Я тотчас же поспешил уверить
господина Бахчеева, что я не из таких, но
он все еще подозрительно смотрел на меня.
Словом, я сам почувствовал, что зарапортовался ужасно. По молодости еще можно было простить. Но
господин Бахчеев не простил. Серьезно и строго смотрел
он мне в глаза и, наконец, вдруг побагровел, как индейский петух.
— Ну, так и есть! — вскричал
господин Бахчеев, дав полную волю своему негодованию. — Я, батюшка, еще прежде, чем вы рот растворили, догадался, что вы философии обучались! Меня не надуешь! морген-фри! За три версты чутьем услышу философа! Поцелуйтесь вы с вашим Фомой Фомичом! Особенного человека нашел! тьфу! прокисай все на свете! Я было думал, что вы тоже благонамеренный человек, а вы… Подавай! — закричал
он кучеру, уж влезавшему на кóзла исправленного экипажа. — Домой!
Но последних слов уже не было слышно. Коляска, принятая дружно четверкою сильных коней, исчезла в облаках пыли. Подали и мой тарантас; я сел в
него, и мы тотчас же проехали городишко. «Конечно, этот
господин привирает, — подумал я, —
он слишком сердит и не может быть беспристрастным. Но опять-таки все, что
он говорил о дяде, очень замечательно. Вот уж два голоса согласны в том, что дядя любит эту девицу… Гм! Женюсь я иль нет?» В этот раз я крепко задумался.
— Где же, батюшка, — отвечал старик, — где же
он дурак, коли уж
господами нашими так заправляет?
— Давеча уроку не знал; Фома Фомич на коленки ставил, а я и не стал. Стар я стал, батюшка, Сергей Александрыч, чтоб надо мной такие шутки шутить!
Барин осерчать изволил, зачем Фому Фомича не послушался. «
Он, говорит, старый ты хрыч, о твоем же образовании заботится, произношению тебя хочет учить». Вот и хожу, твержу вокабул. Обещал Фома Фомич к вечеру опять экзаментик сделать.
Потом, помню,
он вдруг заговорил, неизвестно по какому поводу, о каком-то
господине Коровкине, необыкновенном человеке, которого
он встретил три дня назад где-то на большой дороге и которого ждал и теперь к себе в гости с крайним нетерпением.
Этот
господин мне чрезвычайно не понравился: все в
нем сбивалось на какой-то шик дурного тона; костюм
его, несмотря на шик, был как-то потерт и скуден; в лице
его было что-то как будто тоже потертое.
— Ах, дядюшка, вы все с своими науками!.. Вообразите, — продолжал я, с необыкновенною развязностью, любезно осклабляясь и обращаясь снова к Обноскиной, — мой дорогой дядюшка до такой степени предан наукам, что откопал где-то на большой дороге какого-то чудодейственного, практического философа,
господина Коровкина; и первое слово сегодня ко мне, после стольких лет разлуки, было, что
он ждет этого феноменального чудодея с каким-то судорожным, можно сказать, нетерпением… из любви к науке, разумеется…
Но мальчик как-то особенно понравился генеральше и, несмотря на гнев Фомы Фомича, остался вверху, при
господах: настояла в этом сама генеральша, и Фома уступил, сохраняя в сердце своем обиду —
он все считал за обиду — и отмщая за нее ни в чем не виноватому дяде и при каждом удобном случае.
Приснится ли
ему сон,
он тотчас же идет к
господам рассказывать.
Он вмешивается в разговор
господ, не заботясь о том, что
их прерывает.
Он рассказывает
им такие вещи, которые никак нельзя рассказывать
господам.
Он заливается самыми искренними слезами, когда барыня падает в обморок или когда уж слишком забранят
его барина.
Но Фалалей не умеет сказать, чьих
господ. Разумеется, кончается тем, что Фома в сердцах убегает из комнаты и кричит, что
его обидели; с генеральшей начинаются припадки, а дядя клянет час своего рождения, просит у всех прощения и всю остальную часть дня ходит на цыпочках в своих собственных комнатах.
Разве не говорил я заранее, что из
него ничего не выйдет и что не следовало оставлять
его вверху, при
господах?
Разве ты не можешь, — продолжал
он, обращаясь к Фалалею, — разве ты не можешь видеть во сне что-нибудь изящное, нежное, облагороженное, какую-нибудь сцену из хорошего общества, например, хоть
господ, играющих в карты, или дам, прогуливающихся в прекрасном саду?» Фалалей обещал непременно увидеть в следующую ночь
господ или дам, гуляющих в прекрасном саду.
— И говорите это вы — вы,
их барин и даже, в некотором смысле, отец!
Пусть сам богач, в умилении души, принесет
ему наконец свое золото; пусть даже при этом случае произойдет соединение добродетели мужика с добродетелями
его барина и, пожалуй, еще вельможи.
Дело шло о Гавриле. Старый слуга стоял у дверей и действительно с прискорбием смотрел, как распекали
его барина.
Отец мой Пугачева-изверга помнит, а деда моего вместе с
барином, Матвеем Никитичем, — дай бог
им царство небесное — Пугач на одной осине повесил, за что родитель мой от покойного
барина, Афанасья Матвеича, не в пример другим был почтен: камардином служил и дворецким свою жизнь скончал.
И Фома разбросал всю пачку денег по комнате. Замечательно, что
он не разорвал и не оплевал ни одного билета, как похвалялся сделать;
он только немного помял
их, но и то довольно осторожно. Гаврила бросился собирать деньги с полу и потом, по уходе Фомы, бережно передал своему
барину.
Мне очевидно было, что и знакомство
господина Мизинчикова и любезный
его разговор — все это предпринято
им с какою-то целью и что
господин Мизинчиков просто во мне нуждается. Давеча
он сидел нахмуренный и серьезный; теперь же был веселый, улыбающийся и готовый рассказывать длинные истории. Видно было с первого взгляда, что этот человек отлично владел собой и, кажется, знал людей.
Я слушал молча и с удивлением. Я понял, что оспаривать
господина Мизинчикова невозможно.
Он фанатически уверен был в правоте и даже в величии своего проекта и говорил о
нем с восторгом изобретателя. Но оставалось одно щекотливейшее обстоятельство, и разъяснить
его было необходимо.
Да Фома против этого; говорит, что
он ему нужен, полюбил
он его; да сверх того, говорит: «Мне же,
барину, больше чести, что у меня между собственными людьми стихотворцы; что так какие-то бароны где-то жили и что это en grand».
Господин Бахчеев, проведя самую скверную ночь, на рассвете выехал из своего дома, чтоб поспеть к ранней обедне в монастырь, находящийся верстах в пяти от
его деревни.
Татьяна Ивановна, заплаканная и как будто испуганная, вскрикнула и протянула к
господину Бахчееву руки, как бы умоляя
его о защите, — так по крайней мере выходило из
его рассказа.
— Не успели сделать! — злобно переговорил
господин Бахчеев. — Чего она не успеет наделать, даром что тихонькая! «Тихонькая, говорят, тихонькая!» — прибавил
он тоненьким голоском, как будто кого-то передразнивая. — «Испытала несчастья». Вот она нам теперь пятки и показала, несчастная-то! Вот и гоняйся за ней по большим дорогам, высуня язык ни свет ни заря! Помолиться человеку не дадут для Божьего праздника. Тьфу!
Так сетовал
господин Бахчеев; но я уже не слушал
его и задумался о той, которую мы теперь догоняли, — о Татьяне Ивановне.
Дядя, бросив строгий взгляд на
господина Бахчеева и как будто совсем не замечая Обноскина, бросившегося к
нему с рукопожатиями, подошел к Татьяне Ивановне, все еще закрывавшейся ручками, и самым мягким голосом, с самым непритворным участием сказал ей...
Наконец Татьяна Ивановна, заметив необыкновенное состояние души своего визави, стала пристально в
него всматриваться; потом посмотрела на нас, улыбнулась, и вдруг, схватив свою омбрельку, [Омбрелька (от франц. ombrelle) — небольшой дамский зонтик.] грациозно ударила ею слегка
господина Бахчеева по плечу.
Генеральша взвизгнула и в отчаянии смотрела на Фому Фомича, протянув к
нему руки. Девица Перепелицына бросилась ее поддерживать. Приживалки окаменели на своих местах.
Господин Бахчеев тяжело поднялся со стула.
— К вам теперь обращаюсь, домашние, — продолжал Фома, обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, — любите
господ ваших и исполняйте волю
их подобострастно и с кротостью. За это возлюбят вас и
господа ваши. А вы, полковник, будьте к
ним справедливы и сострадательны. Тот же человек — образ Божий, так сказать, малолетний, врученный вам, как дитя, царем и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!
— Но, однако ж, довольно! Всего не передашь, да и не время! Я пришлю к вам наставление письменное, в особой тетрадке. Ну, прощайте, прощайте все. Бог с вами, и да благословит вас
Господь! Благословляю и тебя, дитя мое, — продолжал
он, обращаясь к Илюше, — и да сохранит тебя Бог от тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю и тебя, Фалалей; забудь комаринского!.. И вас, и всех… Помните Фому… Ну, пойдем, Гаврила! Подсади меня, старичок.
В эту минуту страшный удар грома разразился чуть не над самым домом. Все здание потряслось. Генеральша закричала, Перепелицына тоже, приживалки крестились, оглупев от страха, а вместе с
ними и
господин Бахчеев.
Чувствую, что я, может быть, был взыскателен и несправедлив к гостям нашим, к племяннику вашему, к
господину Бахчееву, требуя от
него астрономии; но кто обвинит меня за тогдашнее состояние души моей?
Это был невысокий, но плотный
господин лет сорока, с темными волосами и с проседью, выстриженный под гребенку, с багровым, круглым лицом, с маленькими, налитыми кровью глазами, в высоком волосяном галстухе, застегнутом сзади пряжкой, во фраке необыкновенно истасканном, в пуху и в сене, и сильно лопнувшем под мышкой, в pantalon impossible [Здесь: немыслимые брюки (франц.).] и при фуражке, засаленной до невероятности, которую
он держал на отлете.
— Извините,
господа, — проговорил
он, — я… того… (тут
он щелкнул по воротнику) получил!
Егор Ильич и Настенька до того были счастливы друг с другом, что даже боялись за свое счастье, считали, что это уж слишком послал
им Господь; что не стоят
они такой милости, и предполагали, что, может быть, впоследствии
им назначено искупить свое счастье крестом и страданиями.
Не говоря ни слова,
господин Бахчеев велел заложить коляску, поскакал в город, настрочил там просьбу и подал, прося суд присудить
ему формальным образом землю, с вознаграждениями проторей и убытков, и таким образом казнить самоуправство и хищничество.
Гнев
господина Бахчеева, возвратившегося из города и не заставшего Фомы, был ужасен; но через три дня
он явился в Степанчиково с повинною, со слезами просил прощенья у дяди и уничтожил свою просьбу.
Господин Бахчеев сделал ей предложение еще вскоре после дядюшкиной свадьбы, но она наотрез
ему отказала.