Неточные совпадения
Но покамест
скажу, что с Фомой именно сбылась пословица: посади
за стол, он и ноги на стол.
— Это что, ученый-то человек? Батюшка мой, да там вас ждут не дождутся! — вскричал толстяк, нелицемерно обрадовавшись. — Ведь я теперь сам от них, из Степанчикова; от обеда уехал, из-за пудинга встал: с Фомой усидеть не мог! Со всеми там переругался из-за Фомки проклятого… Вот встреча! Вы, батюшка, меня извините. Я Степан Алексеич Бахчеев и вас вот эдаким от полу помню… Ну, кто бы
сказал?.. А позвольте вас…
— Извините, —
сказал я, — но
за что ж вы на меня-то сердитесь? Чем же я виноват? Признаюсь вам, я вот уже полчаса вас слушаю и даже не понимаю, о чем идет дело…
Сели мы обедать; так он меня, я тебе
скажу, чуть не съел
за обедом-то!
Ну,
скажите же, батюшка, что
за вопрос?
Надену мундир, затянусь, неравно чихну — все пуговицы и отлетят, да еще, пожалуй, при высшем начальстве, да, оборони бог,
за пашквиль сочтут — что тогда?» Ну,
скажите, батюшка, ну что я тут смешного
сказал?
«Ах ты, физик проклятый, думаю; полагаешь, я тебе теплоух дался?» Терпел я, терпел, да и не утерпел, встал из-за стола да при все честном народе и бряк ему: «Согрешил я, говорю, перед тобой, Фома Фомич, благодетель; подумал было, что ты благовоспитанный человек, а ты, брат, выходишь такая же свинья, как и мы все», —
сказал, да и вышел из-за стола, из-за самого пудинга: пудингом тогда обносили.
— К дядюшке-то? А плюньте на того, кто вам это
сказал! Вы думаете, я постоянный человек, выдержу? В том-то и горе мое, что я тряпка, а не человек! Недели не пройдет, а я опять туда поплетусь. А зачем? Вот подите: сам не знаю зачем, а поеду; опять буду с Фомой воевать. Это уж, батюшка, горе мое!
За грехи мне Господь этого Фомку в наказание послал. Характер у меня бабий, постоянства нет никакого! Трус я, батюшка, первой руки…
За чаем во все время он не
сказал ни слова, не смеялся, когда все смеялись; но я вовсе не заметил в нем никакой «забитости», которую видел в нем дядя; напротив, взгляд его светло-карих глаз выражал решимость и какую-то определенность характера.
Свояченицу свою облагодетельствовал; одну сироту замуж выдал
за дивного молодого человека (теперь стряпчим в Малиново; еще молодой человек, но с каким-то, можно
сказать, универсальным образованием!) — словом, из генералов генерал!
Сидел
за столом — помню еще, подавали его любимый киселек со сливками, — молчал-молчал да как вскочит: «Обижают меня, обижают!» — «Да чем же, говорю, тебя, Фома Фомич, обижают?» — «Вы теперь, говорит, мною пренебрегаете; вы генералами теперь занимаетесь; вам теперь генералы дороже меня!» Ну, разумеется, я теперь все это вкратце тебе передаю; так
сказать, одну только сущность; но если бы ты знал, что он еще говорил… словом, потряс всю мою душу!
— Дядюшка, если так, —
сказал я, захлебываясь от благородного негодования, — если так, то я… извините меня… — И я схватился
за шляпу.
— Знаете ли, знаете ли, что он сегодня сделал? — кричит, бывало, Фома, для большего эффекта выбрав время, когда все в сборе. — Знаете ли, полковник, до чего доходит ваше систематическое баловство? Сегодня он сожрал кусок пирога, который вы ему дали
за столом, и, знаете ли, что он
сказал после этого? Поди, сюда, поди сюда, нелепая душа, поди сюда, идиот, румяная ты рожа!..
— Вы всё со мной согласны! даже тошно становится, — заметил Фома. —
Скажу вам откровенно, Павел Семеныч, — продолжал он после некоторого молчания, снова обращаясь к Обноскину, — если я и уважаю
за что бессмертного Карамзина, то это не
за историю, не
за «Марфу Посадницу», не
за «Старую и новую Россию», а именно
за то, что он написал «Фрола Силина»: это высокий эпос! это произведение чисто народное и не умрет во веки веков! Высочайший эпос!
Ну-с, вот я, как дурак, и бряк Корноухову: «
Скажи, брат, не знаешь ли, что это
за чучело выехала?» — «Которая это?» — «Да эта».
А сестра его, как нарочно, розанчик-розанчиком, премилушка; так разодета: брошки, перчаточки, браслетики, — словом
сказать, сидит херувимчиком; после вышла замуж
за превосходнейшего человека, Пыхтина; она с ним бежала, обвенчались без спросу; ну, а теперь все это как следует: и богато живут; отцы не нарадуются!..
— Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают, что он влюблен в меня. А так как я бедная, ничтожная, а так как замарать меня ничего не стоит, а они хотят женить его на другой, так вот и требуют, чтоб он меня выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда
скажут про это, то он тотчас же из себя выходит; даже Фому Фомича разорвать готов. Вон они теперь и кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
— Ваша правда: он многим благодетельствовал; но заступаться
за него я считаю совершенно бесполезным: во-первых, это и для него бесполезно и даже унизительно как-то; а во-вторых, меня бы завтра же выгнали. А я вам откровенно
скажу: мои обстоятельства такого рода, что я должен дорожить здешним гостеприимством.
Можешь делать все, что тебе угодно, ходить по всем комнатам и в саду, и даже при гостях, — словом, все, что угодно; но только под одним условием, что ты ничего не будешь завтра сам говорить при маменьке и при Фоме Фомиче, — это непременное условие, то есть решительно ни полслова — я уж обещался
за тебя, — а только будешь слушать, что старшие… то есть я хотел
сказать, что другие будут говорить.
— Дядюшка! простите меня
за один вопрос, —
сказал я торжественно, — не сердитесь на меня, поймите, что ответ на этот вопрос может многое разрешить; я даже отчасти вправе требовать от вас ответа, дядюшка!
—
Скажите, как перед Богом, откровенно и прямо: не чувствуете ли вы, что вы сами немного влюблены в Настасью Евграфовну и желали бы на ней жениться? Подумайте: ведь из-за этого-то ее здесь и гонят.
— Пойдем! —
сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня
за руку, потащил
за собою. Но всю дорогу до флигеля он не
сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь сверхъестественного и почти не обманулся. Когда мы вошли в комнату, с ним сделалось дурно; он был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. «Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, — думал я, — когда с таким человеком делается обморок».
— Не успел я двух слов
сказать, знаешь, сердце у меня заколотилось, из глаз слезы выступили; стал я ее уговаривать, чтоб
за тебя вышла; а она мне: «Верно, вы меня не любите, верно, вы ничего не видите», — и вдруг как бросится мне на шею, обвила меня руками, заплакала, зарыдала! «Я, говорит, одного вас люблю и на
за кого не выйду. Я вас уже давно люблю, только и
за вас не выйду, а завтра же уеду и в монастырь пойду».
— Я
за вами, —
сказал он. — Егор Ильич вас просит немедленно.
— К вам теперь обращаюсь, домашние, — продолжал Фома, обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, — любите господ ваших и исполняйте волю их подобострастно и с кротостью.
За это возлюбят вас и господа ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот же человек — образ Божий, так
сказать, малолетний, врученный вам, как дитя, царем и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!
— Я еще вчера
сказала вам, — продолжала Настя, — что не могу быть вашей женою. Вы видите: меня не хотят у вас… а я все это давно, уж заранее предчувствовала; маменька ваша не даст нам благословения… другие тоже. Вы сами хоть и не раскаетесь потом, потому что вы великодушный человек, но все-таки будете несчастны из-за меня… с вашим добрым характером…
— Фома, — прервал дядя, — полно! успокойся! нечего говорить о монументах. Ты только выслушай… Видишь, Фома, я понимаю, что ты, может быть, так
сказать, горел благородным огнем, упрекая меня давеча; но ты увлекся, Фома,
за черту добродетели — уверяю тебя, ты ошибся, Фома…
— Это все от восторга, Фома! — вскричал дядя. — Я, брат, уж и не помню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всей крови моей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я молчу, даже не извиняюсь. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, моя жизнь, если надо будет броситься
за тебя в разверстую бездну, то повелевай и увидишь… Я больше ничего не
скажу, Фома.
— Фома Фомич, —
сказала она, — вы наш благодетель; вы столько для нас сделали, что я и не знаю, чем вам заплатить
за все это, а только знаю, что буду для вас самой нежной, самой почтительной сестрой…
— Хорошо… Да ты постой, ведь надо ж проститься… Adieu, mesdames и mademoisselles!.. Вы, так
сказать, пронзили… Ну, да уж нечего! после объяснимся… а только разбудите меня, как начнется… или даже
за пять минут до начала… а без меня не начинать! слышите? не начинать!..
— Друг мой, —
сказал он, — я до сих пор как будто не верю моему счастью… Настя тоже. Мы только дивимся и прославляем всевышнего. Сейчас она плакала. Поверишь ли, до сих пор я как-то не опомнился, как-то растерялся весь: и верю и не верю! И
за что это мне?
за что? что я сделал? чем я заслужил?
— Более через сердечную жалость-с. Просили не говорить-с. Их же извозчик лошадей выкормил и запрег-с. А
за врученную, три дня назад, сумму-с велели почтительнейше благодарить-с и
сказать, что вышлют долг с одною из первых почт-с.
Нужно же, чтоб до такой степени ломался, рисовался человек, выдерживал целые часы добровольной муки — и единственно для того, чтоб
сказать потом: «Смотрите на меня, я и чувствую-то краше, чем вы!» Наконец Фома Фомич проклял дядю «
за ежечасные обиды и непочтительность» и переехал жить к господину Бахчееву.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо
скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга.
За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь
скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду
за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Осип (выходит и говорит
за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и
скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да
скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону,
скажи, барин не плотит: прогон, мол,
скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу
сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы
за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Вот теперь трактирщик
сказал, что не дам вам есть, пока не заплатите
за прежнее; ну, а коли не заплатим?