Неточные совпадения
— Ну, ну, хорошо, хорошо!
Я ведь так, спроста говорю. Генерал не генерал, а пойдемте-ка ужинать. Ах
ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке, что любил делать при всяком удобном случае, —
я,
вот видишь ли, Ваня, любя говорил. Ну, хоть и не генерал (далеко до генерала!), а все-таки известное лицо, сочинитель!
— А
вот что
я скажу
тебе, Ваня, — решил старик, надумавшись, —
я и сам это видел, заметил и, признаюсь, даже обрадовался, что
ты и Наташа… ну, да чего тут!
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как об
тебе там сперва прокричали, а так, просто талант (
я еще
вот сегодня читал на
тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там
тебя худо третируют: ну да ведь это что ж за газета!).
Вот ты три недели не приходил: клянусь же
тебе, Ваня, ни одного разу не приходила
мне в голову мысль, что
ты меня проклял и ненавидишь.
— До романов ли, до
меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего; так себе, да и бог с ними! А
вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб
ты шла к нему?
Я вот теперь защищаю его перед
тобой; а он, может быть, в эту же минуту с другою и смеется про себя… а
я,
я, низкая, бросила все и хожу по улицам, ищу его…
Вот ты уговариваешь теперь
меня воротиться, — а что будет из этого?
Ваня! — продолжала она, и губы ее задрожали, —
вот ты воротишься теперь к ним,домой; у
тебя такое золотое сердце, что хоть они и не простят
меня, но, видя, что и
ты простил, может быть, хоть немного смягчатся надо
мной.
—
Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так
вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то,
я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что
ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
—
Я промок, — сказал он ей, только что ступив в комнату, — пойду-ка к себе, а
ты, Ваня, тут посиди.
Вот с ним история случилась, с квартирой; расскажи-ка ей. А
я сейчас и ворочусь…
Я-то
вот через Матрену много узнаю, а та через Агашу, а Агаша-то крестница Марьи Васильевны, что у князя в доме проживает… ну, да ведь
ты сам знаешь.
— Ну,
вот по крайней мере, хоть
ты, Иван, дело говоришь.
Я так и думал. Брошу все и уеду.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как
ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше
я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
— Такое средство одно, — сказал
я, — разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь
ты знаешь его характер?
Вот он к
тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил
тебя;
тебе стоит только написать ему, что
ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к
тебе.
— Ничего не знаю, друг мой, даю
тебе честное слово; с
тобой я был всегда откровенен. Впрочем,
я вот что еще думаю: может быть, он вовсе не влюблен в падчерицу графини так сильно, как мы думаем. Так, увлечение…
— Довольно бы того хоть увидать, а там
я бы и сама угадала. Послушай:
я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело!
Я и выдумала, Ваня: нельзя ли
тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда
ты сам рассказывал) хвалила твой роман;
ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб
тебя ей там представили. А то, пожалуй, и Алеша мог бы
тебя с ней познакомить.
Вот ты бы
мне все и рассказал про нее.
— Дос-та-нет! — отвечала она чуть слышно. — Все для него! Вся жизнь моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу
я перенести, что он теперь у нее, обо
мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, помнишь, как здесь, бывало, сидел… Смотрит ей прямо в глаза; он всегда так смотрит; и в мысль ему не приходит теперь, что
я вот здесь… с
тобой.
—
Я ничего не боюсь, уверяю вас, потому что
я, ей-богу, не виноват. Вы думаете,
я виноват?
Вот увидите,
я сейчас оправдаюсь. Наташа, можно к
тебе? — вскрикнул он с какой-то выделанною смелостию, остановясь перед затворенною дверью.
— Наташа, послушай… — говорил Алеша, совершенно потерявшись. —
Ты, может быть, уверена, что
я виноват… Но
я не виноват;
я нисколько не виноват!
Вот видишь ли,
я тебе сейчас расскажу.
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват,
я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко
мне, —
вот: она считает
меня виноватым; все против
меня, все видимости против
меня!
Я пять дней не езжу! Есть слухи, что
я у невесты, — и что ж? Она уж прощает
меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой!
Я не виноват, и
ты знай это!
Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Совсем не утаил! — перебила Наташа, —
вот чем хвалится! А выходит, что все тотчас же нам рассказал.
Я еще помню, как
ты вдруг сделался такой послушный, такой нежный и не отходил от
меня, точно провинился в чем-нибудь, и все письмо нам по отрывкам и рассказал.
— Послушай, Наташа,
ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути.Уверяю
тебя, это очень важно. Такой тон, что
я и руки опустил. Никогда отец так со
мной не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его желанию;
вот какой тон!
Я, говорит, совершенно с
тобой согласен, а
вот поедем-ка к графу Наинскому, да смотри, там этого ничего не говори.
—
Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж,
я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смейся;
я ведь перед
тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг
ты мой дорогой!
Вот если
я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж
ты, верно, будешь здесь подле
меня; один, может быть, и будешь! Чем заслужу
я тебе за все! Не проклинай
меня никогда, Ваня!..
— Ах, да! Твои книжки;
вот они, возьми!
Я нарочно их сберег для
тебя.
— Потому,
мне казалось, твой дедушка не мог жить один, всеми оставленный. Он был такой старый, слабый;
вот я и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми,
вот твои книги.
Ты по ним учишься?
— Подожди, странная
ты девочка! Ведь
я тебе добра желаю;
мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда
ты там в углу на лестнице плакала.
Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у
меня на руках умер, и, верно, он об
тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто
тебя мне на руки оставлял. Он
мне во сне снится…
Вот и книжки
я тебе сберег, а
ты такая дикая, точно боишься
меня.
Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу
тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к
тебе и приду много раз. Но
вот в чем дело:
ты со
мной откровенен, а потому и
я решаюсь спросить у
тебя совета, тем более что
ты в этих делах мастак.
—
Вот что, Ваня, — сказал Маслобоев, воротясь ко
мне, — наведайся-ка
ты сегодня ко
мне в семь часов, так
я, может, кой-что и скажу
тебе.
Эти кисейные платья, в которые она рядила эту сиротку (
вот ты давеча рассказывал), не давали
мне покоя; потому что
я кой-что уже до этого слышал.
— Да
ты не извиняйся, а приглашай гостей. С
тобой погулять приехали.
Вот привел еще гостя: приятель! — Маслобоев указал на
меня.
— Так; давно, как-то мельком слышал, к одному делу приходилось. Ведь
я уже говорил
тебе, что знаю князя Валковского. Это
ты хорошо делаешь, что хочешь отправить ее к тем старикам. А то стеснит она
тебя только. Да
вот еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру. Прощай, заходи чаще. Что она теперь, спит?
—
Вот, друг мой Елена, — сказал
я, подходя к ней, — в таких клочьях, как
ты теперь, ходить нельзя.
Я и купил
тебе платье, буднишнее, самое дешевое, так что
тебе нечего беспокоиться; оно всего рубль двадцать копеек стоит. Носи на здоровье.
—
Вот видишь, Елена,
вот видишь, какая
ты гордая, — сказал
я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. —
Я с
тобой поступаю, как
мне велит мое сердце.
Ты теперь одна, без родных, несчастная.
Я тебе помочь хочу. Так же бы и
ты мне помогла, когда бы
мне было худо. Но
ты не хочешь так рассудить, и
вот тебе тяжело от
меня самый простой подарок принять.
Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто
я Бубнова и
тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
—
Вот, брат, целый час жду
тебя и, признаюсь, никак не ожидал…
тебя так найти, — продолжал он, осматриваясь в комнате и неприметно мигая
мне на Елену. В глазах его изображалось изумление. Но, вглядевшись в него ближе,
я заметил в нем тревогу и грусть. Лицо его было бледнее обыкновенного.
— Гм… хорошо, друг мой, пусть будет по-твоему!
Я пережду, до известного времени, разумеется. Посмотрим, что сделает время. Но
вот что, друг мой: дай
мне честное слово, что ни там, ни Анне Андреевне
ты не объявишь нашего разговора?
— Да (и старик покраснел и опустил глаза); смотрю
я, брат, на твою квартиру… на твои обстоятельства… и как подумаю, что у
тебя могут быть другие экстренные траты (и именно теперь могут быть), то…
вот, брат, сто пятьдесят рублей, на первый случай…
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком
ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу
тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы
ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой!
Вот еще пять рублей; это девочке.
Ты, впрочем, ей не говори, что
я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
— Нелли, послушай, — спросил
я, как только она успокоилась. —
Ты вот говоришь, что
тебя любила только одна мамаша и никто больше. А разве твой дедушка и вправду не любил
тебя?
— Нелли, — сказал
я, —
вот ты теперь больна, расстроена, а
я должен
тебя оставить одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости
меня и узнай, что тут есть тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое. Она ждет
меня. Да и
меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что
я, кажется, не перенесу, если не увижу ее сейчас, сию минуту…
—
Вот ты увидишь, увидишь, что будет, — наскоро шепнула она
мне. —
Я теперь знаю все, все угадала. Виноват всему он.Этот вечер много решит. Пойдем!
— Знаю, знаю, что
ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог быть у Кати, то у
тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с
тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну,
вот и со
мной случились такие события. Говорю же
я, что в эти дни
я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
—
Я вовсе не хотел оскорбить
тебя, друг мой, — отвечал он, — напротив,
я о
тебе сожалею.
Ты приготовляешься к такому шагу в жизни, при котором пора бы уже перестать быть таким легкомысленным мальчиком.
Вот моя мысль.
Я смеялся невольно и совсем не хотел оскорблять
тебя.
Вот ты говорил теперь целый час о любви к человечеству, о благородстве убеждений, о благородных людях, с которыми познакомился; а спроси Ивана Петровича, что говорил
я ему давеча, когда мы поднялись в четвертый этаж, по здешней отвратительной лестнице, и оставались здесь у дверей, благодаря бога за спасение наших жизней и ног?
— Могу ль
я винить, — отвечал он с горьким чувством, — когда сам всему причиной и во всем виноват? Это
я довел
тебя до такого гнева, а
ты в гневе и его обвинила, потому что хотела
меня оправдать;
ты меня всегда оправдываешь, а
я не стою того. Надо было сыскать виноватого,
вот ты и подумала, что он. А он, право, право, не виноват! — воскликнул Алеша, одушевляясь. — И с тем ли он приезжал сюда! Того ли ожидал!
Вот что, мой ангел,
я тебе расскажу теперь: были мы раз с
тобой в ссоре, не помню за что;
я был виноват.
И
вот мало-помалу
я стал воображать себе, что пришел будто
я к
тебе на могилу, упал на нее без памяти, обнял ее и замер в тоске.
И когда
я воображал себе это,
мне вдруг подумалось:
вот я на одно мгновение буду просить
тебя у бога, а между тем была же
ты со
мною шесть месяцев и в эти шесть месяцев сколько раз мы поссорились, сколько дней мы не говорили друг с другом!
— А,
вот как! Что ж, нравится
тебе? —
я был в замешательстве автора, которого похвалили в глаза, но
я бы бог знает что дал, если б мог в эту минуту поцеловать ее. Но как-то нельзя было поцеловать. Нелли помолчала.
— Мы еще поговорим об этом, — сказал он решительно, — а покамест… а впрочем,
я сам к
тебе приду,
вот только немножко поправлюсь здоровьем. Тогда и решим.