Неточные совпадения
Еще с утра я чувствовал себя нездоровым, а к закату солнца мне стало даже
и очень нехорошо: начиналось что-то вроде лихорадки.
Да
и думает ли
еще он о чем-нибудь?
Помню, мне
еще пришло однажды в голову, что старик
и собака как-нибудь выкарабкались из какой-нибудь страницы Гофмана, иллюстрированного Гаварни,
и разгуливают по белому свету в виде ходячих афишек к изданью. Я перешел через улицу
и вошел вслед за стариком в кондитерскую.
Они читали, курили
и только изредка, в полчаса раз, сообщали друг другу, отрывочно
и вполголоса, какую-нибудь новость из Франкфурта да
еще какой-нибудь виц или шарфзин [остроту (нем.).] знаменитого немецкого остроумца Сафира; после чего с удвоенною национальною гордостью вновь погружались в чтение.
В эту минуту жертвой старика был один маленький, кругленький
и чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками
и с необыкновенно красным лицом, приезжий гость, купец из Риги, Адам Иваныч Шульц, как узнал я после, короткий приятель Миллеру, но не знавший
еще старика
и многих из посетителей.
Но бедняк
и тут не понял; он засуетился
еще больше прежнего, нагнулся поднять свой платок, старый, дырявый синий платок, выпавший из шляпы,
и стал кликать свою собаку, которая лежала не шевелясь на полу
и, по-видимому, крепко спала, заслонив свою морду обеими лапами.
Я не помню, что я
еще говорил ему. Он было хотел приподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю
и опять начал что-то бормотать тем же хриплым, удушливым голосом.
Я нагнулся к нему
еще ближе
и слушал.
Дворник, служивший в этом доме лет пять
и, вероятно, могший хоть что-нибудь разъяснить, ушел две недели перед этим к себе на родину, на побывку, оставив вместо себя своего племянника, молодого парня,
еще не узнавшего лично
и половины жильцов.
«А кто знает, — думал я, — может быть, кто-нибудь
и наведается о старике!» Впрочем, прошло уже пять дней, как он умер, а
еще никто не приходил.
В то время, именно год назад, я
еще сотрудничал по журналам, писал статейки
и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем, что я — вот засел теперь в больнице
и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к чему бы, кажется,
и писать записки?
Должно полагать, что родители мои были хорошие люди, но оставили меня сиротой
еще в детстве,
и вырос я в доме Николая Сергеича Ихменева, мелкопоместного помещика, который принял меня из жалости.
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто
еще кто-то жил, для нас таинственный
и неведомый; сказочный мир сливался с действительным;
и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар
и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством заглядывали вглубь
и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна
и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Еще и теперь я не могу вспомнить эту повесть без какого-то странного сердечного движения,
и когда я, год тому назад, припомнил Наташе две первые строчки: «Альфонс, герой моей повести, родился в Португалии; дон Рамир, его отец»
и т. д., я чуть не заплакал.
Князь был
еще молодой человек, хотя
и не первой молодости, имел немалый чин, значительные связи, был красив собою, имел состояние
и, наконец, был вдовец, что особенно было интересно для дам
и девиц всего уезда.
Женат был он
еще в первой молодости
и женился на деньгах.
Еще молодой, красавец собою, с состоянием, одаренный многими блестящими качествами, несомненным остроумием, вкусом, неистощимою веселостью, он явился не как искатель счастья
и покровительства, а довольно самостоятельно.
Князь, который до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался в сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской, писал к нему теперь самым подробным, откровенным
и дружеским образом о своих семейных обстоятельствах: он жаловался на своего сына, писал, что сын огорчает его дурным своим поведением; что, конечно, на шалости такого мальчика нельзя
еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но что он решился наказать сына, попугать его, а именно: сослать его на некоторое время в деревню, под присмотр Ихменева.
Сама же Наташа, так оклеветанная, даже
еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех этих наговоров
и сплетней: от нее тщательно скрывали всю историю,
и она была весела
и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Еще задолго до появления его поднялся шум
и гам в литературном мире.
Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже
и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда
еще я не читал
и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд
и мечтаний
и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался
и печалился с ними, а подчас даже
и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Старушка вопросительно взглядывала на Николая Сергеича
и даже немного надулась, точно чем-то обиделась: «Ну стоит, право, такой вздор печатать
и слушать, да
еще и деньги за это дают», — написано было на лице ее.
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более
и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут
и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает
и за границу послан. А что, если б
и ты? А? Или
еще рано? Надо
еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
— Или вот, например, табакерку дадут… Что ж? На милость ведь нет образца. Поощрить захотят. А кто знает, может
и ко двору попадешь, — прибавил он полушепотом
и с значительным видом, прищурив свой левый глаз, — или нет? Или
еще рано ко двору-то?
—
Еще немного,
и вы произведете меня в генералы, — отвечал я, смеясь от души.
Видишь, Ваня: оба вы
еще очень молоды,
и моя Анна Андреевна права.
Но не оттого закружилась у меня тогда голова
и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям
и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера
и что не было у меня
еще ни славы, ни денег; не оттого, что я
еще не какой-нибудь «атташе»
и далеко было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год,
и прожила в этот год десять лет
и моя Наташа.
Я знал, что их очень озабочивает в эту минуту процесс с князем Валковским, повернувшийся для них не совсем хорошо,
и что у них случились
еще новые неприятности, расстроившие Николая Сергеича до болезни.
Но я знал
еще… нет! я тогда
еще только предчувствовал, знал, да не верил, что кроме этой истории есть
и у них теперь что-то, что должно беспокоить их больше всего на свете,
и с мучительной тоской к ним приглядывался.
Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая,
еще только год тому назад, не спускала с меня глаз
и, шевеля за мною губками, слушала мой роман
и которая так весело, так беспечно хохотала
и шутила в тот вечер с отцом
и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку
и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
—
И, ангел мой, что прощаться, далекий ли путь! На тебя хоть ветер подует; смотри, какая ты бледненькая. Ах! да ведь я
и забыла (все-то я забываю!) — ладонку я тебе кончила; молитву зашила в нее, ангел мой; монашенка из Киева научила прошлого года; пригодная молитва;
еще давеча зашила. Надень, Наташа. Авось господь бог тебе здоровья пошлет. Одна ты у нас.
У дверей она остановилась,
еще раз взглянула на них, хотела было
еще что-то сказать, но не могла
и быстро вышла из комнаты. Я бросился вслед за нею, предчувствуя недоброе.
Это
еще последнее дело, а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты все это знаешь!) знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца
и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?
Князь опять оскорбил твоего отца, в старике
еще злоба кипит от этой новой обиды,
и вдруг все, все это, все эти обвинения окажутся теперь справедливыми!
— Да ведь ты же сама говорила сейчас Анне Андреевне, может быть,не пойдешь из дому… ко всенощной. Стало быть, ты хотела
и остаться; стало быть, не решилась
еще совершенно?
— Я ведь знаю, Ваня, как ты любил меня, как до сих пор
еще любишь,
и ни одним-то упреком, ни одним горьким словом ты не упрекнул меня во все это время!
Ваня, послушай, если я
и люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может быть,
еще больше, как друга моего, люблю.
— Господи! Что ж это у вас происходит! Сам же все
и рассказал, да
еще в такое время?..
Он вот поклянется тебе, да в тот же день, так же правдиво
и искренно, другому отдастся; да
еще сам первый к тебе придет рассказать об этом.
Это
еще и хорошо, что я знаю, что не скрыто от меня это; а то бы я умерла от подозрений.
И она жадно посмотрела вдаль, но никого
еще не было.
—
И его
еще нет!
И ты перваяпришла! — вскричал я с негодованием. Наташа как будто пошатнулась от удара. Лицо ее болезненно исказилось.
Вот видите, я
и сам
еще не хорошо знаю
и, по правде, ничего
еще там не устроил.
Я думал, что Наташа, может быть,
еще и не придет сегодня.
Ну, так я
еще и не мог рассчитать всего наверное.
— Непременно; что ж ему останется делать? То есть он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж такой;
и такой со мной строгий. Пожалуй,
еще будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним словом, отцовскую власть… Но ведь все это не серьезно. Он меня любит без памяти; посердится
и простит. Тогда все помирятся,
и все мы будем счастливы. Ее отец тоже.
Я, например, если не удастся роман (я, по правде,
еще и давеча подумал, что роман глупость, а теперь только так про него рассказал, чтоб выслушать ваше решение), — если не удастся роман, то я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их
и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось
и перемешалось. Потом я засел писать. Я все
еще писал тогда мой большой роман; но дело опять повалилось из рук; не тем была полна голова…
Тогда
еще я мечтал об этом
и надеялся на воскресение.
Так я мечтал
и горевал, а между тем время уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской
еще накануне. Я вскочил
и стал собираться. Мне
и без того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь, на слякоть.