Неточные совпадения
Во-первых, с виду
она была так стара, как не бывают никакие собаки, а во-вторых, отчего
же мне, с первого раза, как я
ее увидал, тотчас
же пришло в голову, что эта собака не может быть такая, как все собаки; что
она — собака необыкновенная; что в
ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное; что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и что судьба
ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою
ее хозяина.
Глядя на
нее, вы бы тотчас
же согласились, что, наверно, прошло уже лет двадцать, как
она в последний раз ела.
Худа
она была, как скелет, или (чего
же лучше?) как
ее господин.
Сама
же Наташа, так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от
нее тщательно скрывали всю историю, и
она была весела и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что
она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась и осталась такой
же девочкой, как и была до нашей разлуки.
Приметила тоже старушка, что и старик
ее как-то уж слишком начал хвалить меня и как-то особенно взглядывает на меня и на дочь… и вдруг испугалась: все
же я был не граф, не князь, не владетельный принц или по крайней мере коллежский советник из правоведов, молодой, в орденах и красивый собою!
И как теперь вижу: говорит
она мне, а в глазах
ее видна и другая забота, та
же самая забота, от которой затуманился и
ее старик и с которой он сидел теперь над простывающей чашкой и думал свою думу.
— Лучше бы пойти, Наташа; ведь ты
же хотела давеча и шляпку вот принесла. Помолись, Наташенька, помолись, чтобы тебе бог здоровья послал, — уговаривала Анна Андреевна, робко смотря на дочь, как будто боялась
ее.
— Знаю; но что
же мне делать, не моя воля, — сказала
она, и в словах
ее слышалось столько отчаяния, как будто
она шла на смертную казнь.
— Что мне отвечать тебе, Ваня? Ты видишь! Он велел мне прийти, и я здесь, жду его, — проговорила
она с той
же горькой улыбкой.
— Полно, Ваня, оставь, — прервала
она, крепко сжав мою руку и улыбнувшись сквозь слезы. — Добрый, добрый Ваня! Добрый, честный ты человек! И ни слова-то о себе! Я
же тебя оставила первая, а ты все простил, только об моем счастье и думаешь. Письма нам переносить хочешь…
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала
она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как
же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
Наташа вздрогнула, вскрикнула, вгляделась в приближавшегося Алешу и вдруг, бросив мою руку, пустилась к нему. Он тоже ускорил шаги, и через минуту
она была уже в его объятиях. На улице, кроме нас, никого почти не было. Они целовались, смеялись; Наташа смеялась и плакала, все вместе, точно они встретились после бесконечной разлуки. Краска залила
ее бледные щеки;
она была как исступленная… Алеша заметил меня и тотчас
же ко мне подошел.
Нужна только твердость, чтоб перенести эту минуту; то
же самое и
она мне говорила.
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и быть снисходительнее.
Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им, так
же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на
нее. Мне стало невыносимо тяжело.
Была
же жажда жизни и вера в
нее!..
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая
же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у
ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
Я сообщил
ей, что у Наташи с Алешей действительно как будто идет на разрыв и что это серьезнее, чем прежние их несогласия; что Наташа прислала мне вчера записку, в которой умоляла меня прийти к
ней сегодня вечером, в девять часов, а потому я даже и не предполагал сегодня заходить к ним; завел
же меня сам Николай Сергеич.
Где
же записка-то
ее, покажи-ка!
— Я слышал, Анна Андреевна, — возразил я, — что эта невеста очаровательная девушка, да и Наталья Николаевна про
нее то
же говорила…
— Ведь не графского
же рода и
она, твоя очаровательная-то! — продолжала Анна Андреевна, крайне раздраженная моей похвалой будущей невесте молодого князя.
— Всё злодеи жестокосердые! — продолжала Анна Андреевна, — ну, что
же она, мой голубчик, горюет, плачет? Ах, пора тебе идти к
ней! Матрена, Матрена! Разбойник, а не девка!.. Не оскорбляли
ее? Говори
же, Ваня.
Ведь он тогда
же все
ее вещи приказал из дому выкинуть или сжечь, чтоб ничто и не напоминало про
нее у нас.
Зато вполне вознаграждала себя перед Анной Андреевной, грубила
ей на каждом шагу и показывала явную претензию господствовать над своей госпожой, хотя в то
же время душевно и искренно любила
ее и Наташу.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он так
же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать
ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
Со слезами каялся он мне в знакомстве с Жозефиной, в то
же время умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со мною к
ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть на
нее после своего преступления и что я один могу поддержать его), то Наташа с первого
же взгляда на него уже знала, в чем дело.
Она тотчас
же угадает, что он виноват, но не покажет и вида, никогда не заговорит об этом первая, ничего не выпытывает, напротив, тотчас
же удвоит к нему свои ласки, станет нежнее, веселее, — и это не была какая-нибудь игра или обдуманная хитрость с
ее стороны.
Видя
ее кроткую и прощающую, Алеша уже не мог утерпеть и тотчас
же сам во всем каялся, без всякого спроса, — чтоб облегчить сердце и «быть по-прежнему», говорил он.
— Прежнее детское простодушие, правда, в
ней еще есть… Но когда ты улыбаешься, точно в то
же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои стали как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это еще у них было сделано?
— Нет, он у
ней;я знаю; я посылала узнавать. Как бы я желала взглянуть и на
нее… Послушай, Ваня, я скажу вздор, но неужели
же мне никак нельзя
ее увидеть, нигде нельзя с
нею встретиться? Как ты думаешь?
— Да зачем
же это? — прошептала Наташа, — нет, нет, не надо… лучше дай руку и… кончено… как всегда… — И
она вышла из угла; румянец стал показываться на щеках
ее.
— Что
же ты хочешь рассказать? — спросила
она.
Он
же в этих случаях был как-то особенно проницателен и всегда угадывал
ее тайные чувства.
Потом о тебе стала расспрашивать, говорила, что очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже любит тебя как сестру и чтоб и ты
ее любила как сестру, а когда узнала, что я уже пятый день тебя не видал, тотчас
же стала гнать меня к тебе…
Мы решили, что завтра
же она и скажет мачехе, что не хочет за меня, и что завтра
же я должен все сказать отцу и высказать твердо и смело.
Если
же не удастся завтра у отца (а
она наверное думает, что не удастся), тогда и
она соглашается, чтоб я прибегнул к покровительству княгини К. Тогда уже никто из них не осмелится идти против.
Не думай
же чего-нибудь, Наташечка, и позволь мне про
нее говорить.
— Иной раз ты, другой
она. Но ты всегда лучше оставалась. Когда
же я говорю с
ней, я всегда чувствую, что сам лучше становлюсь, умнее, благороднее как-то. Но завтра, завтра все решится!
В кухне стоял ливрейный лакей князя, его отца. Оказалось, что князь, возвращаясь домой, остановил свою карету у квартиры Наташи и послал узнать, у
ней ли Алеша? Объявив это, лакей тотчас
же вышел.
— Сам идет, князь! — сказала
она ускоренным шепотом и тотчас
же спряталась.
Он затронул всю гордость женщины, уже любившей его, прямо признавшись
ей, что у
нее есть соперница, и в то
же время возбудил в
ней симпатию к
ее сопернице, а для себя прощение и обещание бескорыстной братской дружбы.
— Голубчик Алеша, поезжай завтра
же к Катерине Федоровне, — проговорила наконец
она.
Она с любопытством на меня посмотрела и как-то странно искривила рот, как будто хотела недоверчиво улыбнуться. Но позыв улыбки прошел и сменился тотчас
же прежним суровым и загадочным выражением.
— Отчего он умер? — отрывисто спросила
она, чуть-чуть оборотясь ко мне, совершенно с тем
же жестом и движением, как и вчера, когда, тоже выходя и стоя лицом к дверям, спросила об Азорке.
— Доезжайте прочь; я приду, приду! — повторяла
она в страшном беспокойстве, умоляя меня не ходить за
ней. — Ступайте
же скорее, скорее!
Мы шли долго, до самого Малого проспекта.
Она чуть не бежала; наконец, вошла в лавочку. Я остановился подождать
ее. «Ведь не живет
же она в лавочке», — подумал я.
Вчера ввечеру все вихры
ей за это
же оттаскала, а
она и сегодня бежать!
— Так как
же девочка-то к
ней попала? У
ней здесь мать умерла?
— Да сделайте
же одолжение; говорю вам, меня это очень интересует. Я, может быть, что-нибудь и в состоянии сделать. Кто ж эта девочка? Кто была
ее мать, — вы знаете?
— А как
же Бубнова говорит, что
она похоронила?