Неточные совпадения
Видно
было, что он не только не
любил тратить лишнего, но даже умел наживать.
Трудно
было представить, за что его мог сослать отец, который, как говорили, очень
любил его?
Николай Сергеич с негодованием отвергал этот слух, тем более что Алеша чрезвычайно
любил своего отца, которого не знал в продолжение всего своего детства и отрочества; он говорил об нем с восторгом, с увлечением; видно
было, что он вполне подчинился его влиянию.
Если я
был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими;
любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Согласись, Наташа: все пойдет и прекрасно и счастливо, и
любить вы
будете друг друга сколько захотите…
Ваня, послушай, если я и
люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может
быть, еще больше, как друга моего,
люблю.
Кажется, пусть бы он и другую
любил, только бы при мне это
было, чтоб и я тут подле
была…
Да, я не
любил его, и, каюсь, я никогда не мог его полюбить, — только один я, может
быть, из всех его знавших.
Она предвкушала наслаждение
любить без памяти и мучить до боли того, кого
любишь, именно за то, что
любишь, и потому-то, может
быть, и поспешила отдаться ему в жертву первая.
— Непременно; что ж ему останется делать? То
есть он, разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж такой; и такой со мной строгий. Пожалуй, еще
будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним словом, отцовскую власть… Но ведь все это не серьезно. Он меня
любит без памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы
будем счастливы. Ее отец тоже.
— Да, это хорошо! — машинально повторил он минут через пять, как бы очнувшись после глубокой задумчивости. — Гм… видишь, Ваня, ты для нас
был всегда как бы родным сыном; бог не благословил нас с Анной Андреевной… сыном… и послал нам тебя; я так всегда думал. Старуха тоже… да! и ты всегда вел себя с нами почтительно, нежно, как родной, благодарный сын. Да благословит тебя бог за это, Ваня, как и мы оба, старики, благословляем и
любим тебя… да!
Он уважал ее и
любил беспредельно, несмотря на то, что это
была женщина только добрая и ничего больше не умевшая, как только
любить его, и ужасно досадовал на то, что она в свою очередь
была с ним, по простоте своей, даже иногда слишком и неосторожно наружу.
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со всем тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши. Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам, может
быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до времени графини. Я сказал уже, что Алеша очень
любил отца, любовался и хвалился им и верил в него, как в оракула.
Если я и угожу ему, он все-таки
будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что я совсем не та, как прежде, когда еще он
любил меня ребенком; а старое всегда лучше кажется!
Вы обе созданы
быть одна другой сестрами и должны
любить друг друга.
— Жаль, Наташа! Но мы
будем все трое
любить друг друга, и тогда…
Я его, может
быть, слишком горячо
люблю, но убеждаюсь, что ему уже мало одного меня руководителем.
— Да, он наш искренний друг, и мы должны
быть все вместе! — отвечала с глубоким чувством Наташа. Бедненькая! Она так и засияла от радости, когда увидела, что князь не забыл подойти ко мне. Как она
любила меня!
— И… не глупо? То
есть ведь это значило, что покамест я еще не
люблю его.
Она хотела что-то еще прибавить и замолчала. Я глядел на нее и выжидал. Лицо у ней
было грустное. Я бы и спросил ее, да она очень иногда не
любила расспросов.
— А вот и не забыла; пенаты!
Любите свои пенаты… ведь вот что выдумает! Может, никаких пенатов и не
было; и за что их любить-то? Все врет!
Я, может
быть, и часто плачу; я не стыжусь в этом признаться, так же как и не стыжусь признаться, что
любил прежде дитя мое больше всего на свете.
— И, наконец, еще просьба: я знаю, мой милый, тебе у нас, может
быть, и скучно, но ходи к нам почаще, если только можешь. Моя бедная Анна Андреевна так тебя
любит и… и… так без тебя скучает… понимаешь, Ваня?
— Так меня мамаша звала… И никто так меня не звал, никогда, кроме нее… И я не хотела сама, чтоб меня кто звал так, кроме мамаши… А вы зовите; я хочу… Я вас
буду всегда
любить, всегда
любить…
— Нет, не
любил… Он
был злой. — И какое-то больное чувство выдавилось на ее лице.
— Стало
быть, он очень
любил твою мамашу? Как же он не жил с нею?
— Нет, не
любил… Он
был злой и ее не прощал… как вчерашний злой старик, — проговорила она тихо, совсем почти шепотом и бледнея все больше и больше.
— А ведь Азорка-то
был прежде маменькин, — сказала вдруг Нелли, улыбаясь какому-то воспоминанию. — Дедушка очень
любил прежде маменьку, и когда мамаша ушла от него, у него и остался мамашин Азорка. Оттого-то он и
любил так Азорку… Мамашу не простил, а когда собака умерла, так сам умер, — сурово прибавила Нелли, и улыбка исчезла с лица ее.
Все время, как я ее знал, она, несмотря на то, что
любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко
была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
— И Алеша мог поместить Наталью Николаевну в такой квартире! — сказал он, покачивая головою. — Вот эти-то так называемые мелочии обозначают человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам пример:
любит без памяти, а помещает ту, которую
любит, в такой конуре. Я даже слышал, что иногда хлеба не
было, — прибавил он шепотом, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности, а главное, о будущности АнныНиколаевны, когда она
будет его женой…
— Но где же… ты
был… столько дней? — проговорила она сдержанным и прерывающимся голосом. Она тяжело и неровно дышала. Боже мой, как она
любила его!
Князь сидел молча и с какой-то торжествующе иронической улыбкой смотрел на Алешу. Точно он рад
был, что сын выказывает себя с такой легкомысленной и даже смешной точки зрения. Весь этот вечер я прилежно наблюдал его и совершенно убедился, что он вовсе не
любит сына, хотя и говорили про слишком горячую отцовскую любовь его.
— А! Так вы не хотите понять с двух слов, — сказала Наташа, — даже он, даже вот Алеша вас понял так же, как и я, а мы с ним не сговаривались, даже не видались! И ему тоже показалось, что вы играете с нами недостойную, оскорбительную игру, а он
любит вас и верит в вас, как в божество. Вы не считали за нужное
быть с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что он не догадается. Но у него чуткое, нежное, впечатлительное сердце, и ваши слова, ваш тон, как он говорит, у него остались на сердце…
В ту самую минуту, когда он, в тот вечер, открывается этой девушке, что не может ее
любить, потому что долг и другая любовь запрещают ему, — эта девушка вдруг выказывает пред ним столько благородства, столько сочувствия к нему и к своей сопернице, столько сердечного прощения, что он хоть и верил в ее красоту, но и не думал до этого мгновения, чтоб она
была так прекрасна!
Я ведь знаю, что ты и теперь
любишь меня и что в эту минуту, может
быть, и не понимаешь моих жалоб.
Он клялся ей во всегдашней, неизменной любви и с жаром оправдывался в своей привязанности к Кате; беспрерывно повторял, что он
любит Катю только как сестру, как милую, добрую сестру, которую не может оставить совсем, что это
было бы даже грубо и жестоко с его стороны, и все уверял, что если Наташа узнает Катю, то они обе тотчас же подружатся, так что никогда не разойдутся, и тогда уже никаких не
будет недоразумений.
Дело в том, что она все эти дни, со вторника,
была в таком восторге, что ее барышня (которую она очень
любила) выходит замуж, что уже успела разгласить это по всему дому, в околодке, в лавочке, дворнику.
— Иван Петрович, голубчик, что мне делать? Посоветуйте мне: я еще вчера дал слово
быть сегодня, именно теперь, у Кати. Не могу же я манкировать! Я
люблю Наташу как не знаю что, готов просто в огонь, но, согласитесь сами, там совсем бросить, ведь это нельзя…
— По-моему, лучше поезжайте. Вы знаете, как она вас
любит; ей все
будет казаться, что вам с ней скучно и что вы с ней сидите насильно. Непринужденнее лучше. Впрочем, пойдемте, я вам помогу.
Я не совсем виноват, потому что
люблю тебя в тысячу раз больше всего на свете и потому выдумал новую мысль: открыться во всем Кате и немедленно рассказать ей все наше теперешнее положение и все, что вчера
было.
— Неужели ты сомневаешься? Прощай, Наташа, прощай, возлюбленная ты моя, — вечная моя возлюбленная! Прощай, Ваня! Ах, боже мой, я вас нечаянно назвал Ваней; послушайте, Иван Петрович, я вас
люблю — зачем мы не на ты.
Будем на ты.
Странен
был для меня и Алеша: он
любил ее не меньше, чем прежде, даже, может
быть, и сильнее, мучительнее, от раскаяния и благодарности. Но в то же время новая любовь крепко вселялась в его сердце. Чем это кончится — невозможно
было предвидеть. Мне самому ужасно любопытно
было посмотреть на Катю. Я снова обещал Наташе познакомиться с нею.
— Да вы, может
быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как
любит! Он про вас мне и день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо
будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть. Все у нас
есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все слушала, все слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так до пятницы…
— Да что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь
люблю ее больше, чем она думает, а если б она
любила меня настоящим образом, так, как я ее
люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда, и сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало
быть, для меня все равно что и не отпускает.
Он именно сказал точь-в-точь так же, как я теперь передал: что она до того уж слишком меня
любит, до того сильно, что уж это выходит просто эгоизм, так что и мне и ей тяжело, а впоследствии и еще тяжелее мне
будет.
Она горячо и умно вывела, как Наташа
любила его, как никакая любовь не простит того, что он с ней делает, — и что настоящий-то эгоист и
есть он сам, Алеша.
Она очень
любила мыслить и добиваться истины, но
была до того не педант, до того с ребяческими, детскими выходками, что вы с первого взгляда начинали
любить в ней все ее оригинальности и мириться с ними.
— Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это
было ведь хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше
любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю, как сама с собою, что вы очень умный человек и много можете мне дать советов и научить меня.
— Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю, как же мне поступать? Я потому и спросила вас:
будут ли они счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал
любить, а меня все больше и больше
любит. Ведь так?
— Много у меня проектов, — отвечала она серьезно, — а между тем я все путаюсь. Потому-то и ждала вас с таким нетерпением, чтоб вы мне все это разрешили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Ведь вы для меня теперь как будто какой-то бог. Слушайте, я сначала так рассуждала: если они
любят друг друга, то надобно, чтоб они
были счастливы, и потому я должна собой пожертвовать и им помогать. Ведь так!