Неточные совпадения
Я не помню, что я еще
говорил ему. Он было хотел приподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю и опять начал что-то бормотать
тем же хриплым, удушливым голосом.
Никогда в жизни он не
говорил потом о своем проигрыше и, несмотря на известное свое добродушие, непременно бы рассорился с
тем, кто бы решился ему об этом напомнить.
Николай Сергеич был один из
тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси, что бы ни
говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что),
то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Николай Сергеич с негодованием отвергал этот слух,
тем более что Алеша чрезвычайно любил своего отца, которого не знал в продолжение всего своего детства и отрочества; он
говорил об нем с восторгом, с увлечением; видно было, что он вполне подчинился его влиянию.
Конечно, всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича, не мог бы, кажется, и одному слову поверить из всех взводимых на него обвинений; а между
тем, как водится, все суетились, все
говорили, все оговаривались, все покачивали головами и… осуждали безвозвратно.
У Ихменевых я об этом ничего не
говорил; они же чуть со мной не поссорились за
то, что я живу праздно,
то есть не служу и не стараюсь приискать себе места.
И добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а
то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы сами
говорим…
И как теперь вижу:
говорит она мне, а в глазах ее видна и другая забота,
та же самая забота, от которой затуманился и ее старик и с которой он сидел теперь над простывающей чашкой и думал свою думу.
— Гм! нездоров! — повторил он пять минут спустя. — То-то нездоров!
Говорил я тогда, предостерегал, — не послушался! Гм! Нет, брат Ваня: муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да и будет сидеть. Так-то!
— Ну да; сходи; а к
тому ж и пройдешься, — прибавил старик, тоже с беспокойством всматриваясь в лицо дочери, — мать правду
говорит. Вот Ваня тебя и проводит.
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после
того, что сама про него сейчас
говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
Нужна только твердость, чтоб перенести эту минуту;
то же самое и она мне
говорила.
— Прости, прости меня, девочка! Прости, дитя мое! —
говорил я, — я так вдруг объявил тебе, а может быть, это еще не
то… бедненькая!.. Кого ты ищешь? Старика, который тут жил?
Я было
то да се, а он чуть было не закричал на меня, а потом словно жалко ему стало,
говорит: денег мало.
— Я слышал, Анна Андреевна, — возразил я, — что эта невеста очаровательная девушка, да и Наталья Николаевна про нее
то же
говорила…
Графиня давно,
говорят, попрекала его: что он на ней не женится, а
тот все отлынивал.
Та и руками и ногами: без правил,
говорят, женщина, буянка такая!
Ее уже здесь не все,
говорят, принимают; не
то что за границей.
А
то что,
говорит, за меня замуж тебе идти?
Так полгода
тому назад было, графиня не решалась, а теперь,
говорят, в Варшаву ездили, там и согласились.
Я
говорю про
то, что было полгода назад, понимаешь, Ваня!
И
говорю про это так откровенно, так прямо именно для
того, чтоб ты никак не мог ошибиться в словах моих, — прибавил он, воспаленными глазами смотря на меня и, видимо, избегая испуганных взглядов жены.
Со слезами каялся он мне в знакомстве с Жозефиной, в
то же время умоляя не
говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со мною к ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть на нее после своего преступления и что я один могу поддержать его),
то Наташа с первого же взгляда на него уже знала, в чем дело.
— Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом дни и ночи думала и думаю. После
того как я их покинула, может быть, не было дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об этом
говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
— Послушай, Наташа, ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути.Уверяю тебя, это очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со мной не
говорил.
То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его желанию; вот какой тон!
Сначала я стал
говорить о
том, что жениться на деньгах стыдно и неблагородно и что нам считать себя какими-то аристократами — просто глупо (я ведь с ним совершенно откровенно, как брат с братом).
Мало
того, хоть я в эти две недели и очень сошелся с Катей, но до самого сегодняшнего вечера мы ни слова не
говорили с ней о будущем,
то есть о браке и… ну, и о любви.
Это завлекло мое любопытство вполне; уж я не
говорю про
то, что у меня было свое особенное намерение узнать ее поближе, — намерение еще с
того самого письма от отца, которое меня так поразило.
Он до
того был поражен этим письмом, что
говорил сам с собою, восклицал что-то, вне себя ходил по комнате и наконец вдруг захохотал, а в руках письмо держит.
— То-то я и
говорю, что он такой деликатный. А как хвалил тебя! Я ведь
говорил тебе…
говорил! Нет, он может все понимать и чувствовать! А про меня как про ребенка
говорил; все-то они меня так почитают! Да что ж, я ведь и в самом деле такой.
— Да я ведь и без
того никогда об тебе с ним не
говорю.
— Если он
говорил искренно,
то, по-моему, он человек вполне благородный.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К
тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию
говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
— Да, встреча! Лет шесть не встречались.
То есть и встречались, да ваше превосходительство не удостоивали взглядом-с. Ведь вы генералы-с, литературные
то есть-с!.. —
Говоря это, он насмешливо улыбался.
— Нет, Ваня, ты не
то, что я! — проговорил он наконец трагическим тоном. — Я ведь читал; читал, Ваня, читал!.. Да послушай:
поговорим по душе! Спешишь?
Он в поддевке, правда в бархатной, и похож на славянофила (да это, по-моему, к нему и идет), а наряди его сейчас в великолепнейший фрак и
тому подобное, отведи его в английский клуб да скажи там: такой-то, дескать, владетельный граф Барабанов, так там его два часа за графа почитать будут, — и в вист сыграет, и
говорить по-графски будет, и не догадаются; надует.
— Я про
то вам и
говорю, что особенные. А ты, ваше превосходительство, не думай, что мы глупы; мы гораздо умнее, чем с первого взгляда кажемся.
— Так; давно, как-то мельком слышал, к одному делу приходилось. Ведь я уже
говорил тебе, что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что хочешь отправить ее к
тем старикам. А
то стеснит она тебя только. Да вот еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру. Прощай, заходи чаще. Что она теперь, спит?
Я нагнулся к ней: она была опять вся в жару; с ней был опять лихорадочный кризис. Я начал утешать ее и обнадеживать; уверял ее, что если она хочет остаться у меня,
то я никуда ее не отдам.
Говоря это, я снял пальто и фуражку. Оставить ее одну в таком состоянии я не решился.
— А
то такое, что и не знаю, что с ней делать, — продолжала Мавра, разводя руками. — Вчера еще было меня к нему посылала, да два раза с дороги воротила. А сегодня так уж и со мной
говорить не хочет. Хоть бы ты его повидал. Я уж и отойти от нее не смею.
И старик в изумлении посмотрел на нее еще раз. Елена, чувствуя, что про нее
говорят, сидела молча, потупив голову и щипала пальчиками покромку дивана. Она уже успела надеть на себя новое платьице, которое вышло ей совершенно впору. Волосы ее были приглажены тщательнее обыкновенного, может быть, по поводу нового платья. Вообще если б не странная дикость ее взгляда,
то она была бы премиловидная девочка.
Слушай: не думай, что во мне
говорит какая-нибудь там отцовская нежность и
тому подобные слабости.
Все время, как я ее знал, она, несмотря на
то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря на
то, она редко была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность
говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
Последние же слова ее князю о
том, что он не может смотреть на их отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности гостеприимства, ее обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, что она умеет
говорить прямо, — все это было до такой степени язвительно и немаскировано, что не было возможности, чтоб князь не понял всего этого.
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог быть у Кати,
то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились такие события.
Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
Ты встречаешь меня с восторгом, ты вся проникнута новым положением нашим, ты хочешь
говорить со мной обо всем этом; ты грустна и в
то же время шалишь и играешь со мной, а я — такого солидного человека из себя корчу!
Она
говорила о долге, о назначении нашем, о
том, что мы все должны служить человечеству, и так как мы совершенно сошлись, в какие-нибудь пять-шесть часов разговора,
то кончили
тем, что поклялись друг другу в вечной дружбе и в
том, что во всю жизнь нашу будем действовать вместе!
Говорите после
того, что хотите, я в себе уверен.
Они
говорят об ней чуть не с благоговением, и Катя уже
говорила Левиньке и Бориньке, что когда она войдет в права над своим состоянием,
то непременно тотчас же пожертвует миллион на общественную пользу.
Послушала бы ты, Наташа, что
говорила об этом Катя: «Не ум главное, а
то, что направляет его, — натура, сердце, благородные свойства, развитие».