Неточные совпадения
Передний всадник приостановил свою лошадь; а
тот, который начал
говорить, поравнявшись с ним, продолжал...
Тут молчаливый проезжий бросил на земского один из
тех взглядов, о которых мы
говорили; правая рука его, со сжатым кулаком, невольно отделилась от стола, он сам приподнялся до половины… но прежде чем кто-нибудь из присутствовавших заметил это движение, проезжий сидел уже, облокотясь на стол, и лицо его выражало по-прежнему совершенное равнодушие.
— А
то, любезный, что другой у тебя не останется, как эту сломят. Ну, пристало ли земскому ярыжке
говорить такие речи о князе Пожарском? Я человек смирный, а у другого бы ты первым словом подавился! Я сам видел, как князя Пожарского замертво вынесли из Москвы. Нет, брат, он не побежит первый, хотя бы повстречался с самим сатаною, на которого, сказать мимоходом, ты с рожи-то очень похож.
— Ведет хлеб-соль с поляками, — подхватил стрелец. — Ну да,
тот самый! Какой он русский боярин! хуже басурмана: мучит крестьян, разорил все свои отчины, забыл бога и даже — прости господи мое согрешение! — прибавил он, перекрестясь и посмотрев вокруг себя с ужасом, — и даже
говорят, будто бы он… вымолвить страшно… ест по постам скоромное?
— Ага! так это ты, ясновельможный? Прошу покорно, чего злые люди не выдумают! Ведь точно
говорят, что Лисовский тебя поколотил и что если б на другой день ты не бежал в Москву,
то он для острастки других непременно бы тебя повесил.
— Цо
то есть? — закричал поляк. — Ах ты лайдак! Как же ты
говорил, что у тебя нет съестного?
— Не прогневайся: ты сейчас
говорил, что для поляков нет ничего заветного,
то есть: у них в обычае брать чужое, не спросясь хозяина… быть может; а мы, русские, — хлебосолы, любим потчевать: у всякого свой обычай. Кушай, пан!
— Нет, Григорьевна, плохо дело: кто испортил,
тому ее и пользовать надо. Однако я все-таки
поговорю сам с Власьевной.
— Что б я ни
говорил, кричи только «виновата!», а там уж не твое дело. Третьего дня пропали боярские красна; если тебя будут о них спрашивать, возьми ковш воды, пошепчи над ним, взгляни на меня, и как я мотну головою,
то отвечай, что они на гумне Федьки Хомяка спрятаны в овине.
—
Говори всю правду, а не
то я с одного маху вышибу из тебя душу. Гей, Будила! и ты, Сума, осмотрите чердак, а мы обшарим здесь все уголки. Что у тебя за этой перегородкой?
— Не
говорить о твоем суженом? Ох, дитятко, нехорошо! Я уж давно замечаю, что ты этого не жалуешь… Неужли-то в самом деле?.. Да нет! где слыхано идти против отцовой воли; да и девичье ли дело браковать женихов! Нет, родимая, у нас благодаря бога не так, как за морем: невесты сами женихов не выбирают: за кого благословят родители, за
того и ступай. Поживешь, боярышня, замужем, так самой слюбится.
— Нет, — сказала она, отталкивая руку запорожца, — нет!.. покойная мать моя завещала мне возлагать всю надежду на господа, а ты — колдун; языком твоим
говорит враг божий, враг истины. Отойди, оставь меня, соблазнитель, — я не верю тебе! А если б и верила,
то что мне в этой радости, за которую не могу и не должна благодарить Спасителя и матерь его, Пресвятую Богородицу!
— Когда ты проходил двором,
то повстречался с слугою боярина Милославского и
говорил с ним. Ты его знаешь?
Наружность его не имела ничего замечательного: он был небольшого роста, худощав и, несмотря на осанистую свою бороду и величавую поступь, не походил нимало на важного царедворца; он
говорил беспрестанно о покойном царе Феодоре Иоанновиче для
того, чтоб повторять как можно чаще, что любимым его стряпчим с ключом был Лесута-Храпунов.
«Когда б блаженной памяти царь Феодор Иоаннович здравствовал и Лесута-Храпунов был на своем месте, —
говаривал отставной стряпчий, —
то Гришка Отрепьев не смел бы и подумать назваться Димитрием».
— Вот то-то и есть! — подхватил Лесута. — При блаженной памяти царе Феодоре Иоанновиче были головы, а нынче… Да что тут
говорить!.. Когда я служил при светлом лице его, в сане стряпчего с ключом,
то однажды его царское величество, идя от заутрени, изволил мне сказать…
Правда, это случалось иногда зимою, в трескучие морозы; но зато и летом он поступал с ними с
тем же самым милосердием и терпеливо сносил насмешки товарищей, которые называли его отцом Киршею и
говорили, что он не запорожский казак, а баба.
— Я
те толком
говорю, слышь ты: заказано.
Мы
говорили уже, что он полагал почти священной обязанностью мстить за нанесенную обиду и, следовательно, не сомневался, что Юрий, узнав о злодейском умысле боярина Кручины, сделается навсегда непримиримым врагом его,
то есть при первом удобном случае постарается отправить его на
тот свет.
— Как что! — отвечал запорожец. — Да знаешь ли, что она теперь недели две ни спать, ни есть не будет с горя; а сверх
того, первый проезжий, с которого она попросит рубль за горшок молока, непременно ее поколотит… Ну, вот посмотри: не правду ли я
говорю?
С полчаса ехали они, не
говоря ни слова; вдруг налево послышался отдаленный свист; ближе к ним отвечали
тем же.
— Да, ребята, —
говорил он, — все дело в сноровке, а
то как не перейти! Льдины толстые, хоть кого подымут!
Начнут, пожалуй,
говорить, зачем королевич Владислав не едет в Москву? зачем поляки разоряют нашу землю? зачем король Сигизмунд берет Смоленск? зачем
то, зачем другое?
— Не мне, последнему из граждан нижегородских, — отвечал Минин, — быть судьею между именитых бояр и воевод; довольно и
того, что вы не погнушались допустить меня, простого человека, в ваш боярский совет и дозволили
говорить наряду с вами, высокими сановниками царства Русского. Нет, бояре! пусть посредником в споре нашем будет равный с вами родом и саном знаменитым, пусть решит, идти ли нам к Москве или нет, посланник и друг пана Гонсевского.
— Да он сущий Иуда-предатель! сегодня на площади я на него насмотрелся:
то взглянет, как рублем подарит,
то посмотрит исподлобья, словно дикий зверь. Когда Козьма Минич
говорил,
то он съесть его хотел глазами; а как после подошел к нему, так — господи боже мой! откуда взялися медовые речи! И молодец-то он, и православный, и сын отечества, и бог весть что! Ну вот так мелким бесом и рассыпался!
— У него там много пустошей, а живет он на хуторе, который выстроил еще покойный его батюшка; одни
говорят, для
того, чтоб охотиться и бить медведей; другие бают, для
того, чтоб держать пристань и грабить обозы.
— Слушайте, ребята, — сказал Кирша, перестав копать, — если вы не уйметесь
говорить,
то быть беде!
То ли еще будет, да не бойтесь, стойте только смирно и не оглядывайтесь назад, а я уже знаю, когда зачурать.
— Видеть-то я вижу, да как мы доберемся до польского войска?.. Ехать одним…
того и гляди, попадешься в руки к разбойникам шишам, от которых,
говорят, около Москвы проезду нет. Взять с собой человек тридцать холопей… с такой оравой тайком не прокрадешься; а Пожарский давно уже из Ярославля со всем войском к Москве выступил.
— Ну вот, — вскричал дородный боярин, — не
говорил ли я, что нам должно было ехать по
той дороге? А все ты, Фома Сергеевич! Недаром вещает премудрый Соломон: «Неразумие мужа погубляет пути его».
— Он, изволишь видеть, — отвечал служитель, — приехал месяца четыре назад из Москвы; да не поладил, что ль, с панам Тишкевичем, который на
ту пору был в наших местах с своим региментом; только
говорят, будто б ему сказано, что если он назад вернется в Москву,
то его тотчас повесят; вот он и приютился к господину нашему, Степану Кондратьичу Опалеву. Вишь, рожа-то у него какая дурацкая!.. Пошел к боярину в шуты, да такой задорный, что не приведи господи!
— Что ты, Степан Кондратьич! — вскричал Опалев. — Не моги
говорить таких речей: «Злословящему отца и матерь угаснет светильник, зеницы же очес его узрят
тьму».
— Что и
говорить, Степан Кондратьевич, мерзость запустения!.. По всему видно, что скоро наступит время, когда угаснет солнце, свергнутся звезды с тверди небесной и настанет повсюду
тьма кромешная! Недром прозорливый Сирах глаголет…
Они ж,
говорят, осерчали за
то, что нижегородцы не пошли к ним в таборы; а по мне, так дело и сделали: что им якшаться с этими разбойниками?
— О чем ты
говоришь, юродивый? чего ты от меня хочешь?.. Покаяния?.. Нет!.. поздно!.. Если все правда, чему я верил в ребячестве,
то приговор мой давно уже произнесен!